Внезапно я почувствовал спазм страха, — этакий приличный разряд электричества в области желудка. — Точно- этот стог! Когда же мы занимались им? В июне? Ну да, конечно-.жаркий душный июньский день, тяжёлые низкие облака над головой, и воздух напоён электричеством.
Рамминз сказал тогда: «Ради Бога, пошевеливайся, пока дождь не пошёл».
А Оле Джимми ответил: «Да дождь и не собирается. И нечего беспокоиться. Ты же отлично знаешь, что если гроза на юге, дождя в долине не будет».
Рамминз, стоящий в повозке с вилами в руках, ничего не сказал в ответ. Он был в бешенстве, боясь, что до дождя не управится со стогом.
— Дождя раньше вечера не будет, — повторил Оле Джимми, глядя на Рамминза; а Рамминз ответил ему взглядом, в котором горела тихая злоба.
Всё утро мы вкалывали без отдыха, загружая солому в телегу, перевозя её через поле и сооружая медленно растущий стог невдалеке от ворот, напротив автозаправочной станции. Мы слышали раскаты грома, они то приближались с юга, то отдалялись опять. Затем показалось, что гроза вернулась и зависла где-то за холмами, разряжаясь время от времени. Когда мы глянули вверх, то увидели тучи, меняющие очертания в неистовых высотных потоках; но на земле было жарко и душно, и ни малейшего дуновения ветерка. Мы работали без интереса и вяло в той духоте, рубахи были сырые от пота, лица горели.
Мы с Клодом работали рядом с Рамминзом на самом стогу, помогая его формовать, и я вспоминаю, как было жарко и невыносимо от мух и оттого, что пот ручьём; особенно же запомнилось мрачное подавляющее присутствие Рамминза рядом со мной; он работал с отчаянным усердием, поглядывая на небо и торопя окриком людей.
В полдень, вопреки Рамминзу, мы прервались на обед.
Клод и я сидели под изгородью с Оле Джимми и другим парнем по имени Вильсон, солдатом-отпускником, и было слишком жарко, чтобы много болтать. У Вильсона было немного хлеба и сыра и фляга холодного чая. У Оле Джимми была сумка, — из тех, что служили для противогазов старого образца, а в ней плотно друг к другу стояли шесть пинтовых бутылок пива.
— Давайте, — сказал он, предлагая по бутылке каждому из нас.
— Я бы купил у тебя одну, — сказал Клод, зная, что у старика денег не много.
— Возьми так.
— Я должен заплатить тебе.
— Не будь идиотом. Пей так.
Он был очень добрый старик, добрый и чистый, с чистым розовым лицом, которое он брил каждый день. Он раньше работал плотником, но в возрасте семидесяти его попросили, а было это уже несколько лет назад. Затем совет деревни, видя его активность, нанял его присматривать за только что выстроенной детской площадкой, содержать в порядке всякие там качели, в общем, быть чем-то вроде доброй собаки, следящей, чтоб никто из ребятишек не покалечился или не наделал других глупостей.
Это была хорошая работа для любого старика, и все, казалось, были довольны таким раскладом, но только до той субботней ночи. В эту ночь Оле Джимми здорово выпил и пошёл вразнос, начав орать песни посредине Хай-стрит, с такими завываниями, что люди повылезали из коек, чтобы посмотреть, что случилось. На следующее утро ему и высказали, что пьяница и дебошир как-то не сочетается с детками на игровой площадке.
А потом произошла удивительная вещь. В первый же безработный день — а был понедельник — ни одного детского возгласа не донеслось с игровой площадки.
И на следующий день, и на третий…
Всю неделю качели и горки стояли пустыми. Ни один малыш не приблизился к ним. Зато они были с Оле Джимми в поле за домом священника и играли в свои игры, а он за ними присматривал; и в результате этого совет в конце концов не придумал ничего лучшего, как вернуть старику его рабочее место.
Он и теперь работал там, и также прикладывался к бутылочке, но никто ему больше и слова не говорил. Он оставлял свою работу только на несколько дней в году, на время стогования. Всю свою жизнь Оле Джимми любил это дело, не собираясь отказываться от него и теперь.
— Ещё одну? — спросил он теперь, забирая бутылку у Вильсона, солдата.
— Не, спасибо. Я чайку.
— Говорят, чай хорош в жаркий день.
— Точно. Я от пива засыпаю.
— Если хотите, — сказал я Оле Джимми, — мы сходим на заправочную станцию и я возьму вам пару сандвичей, Хотите?
— С меня хватит пива. В одной бутылке пива, мой мальчик, пищи больше, чем в двадцати сандвичах.
Он улыбнулся мне, показав бледно-розовые беззубые дёсны, но это была приятная улыбка и не было ничего отталкивающего в его дёснах.
Какое-то время мы сидели молча. Солдат прикончил свой хлеб с сыром и растянулся на земле, сдвинув шляпу на лицо. Оле Джимми выпил три бутылки пива, предлагая последнюю Клоду и мне.
— Нет, спасибо.
Старик пожал плечами, отвинтил крышку и, запрокинув голову, стал вливать пиво в приоткрытый рот, так что оно плавно, без бульканья, лилось прямо в глотку.
— Кажется, Рамминз не собирается напоить эту старую лошадь? — спросил он, опуская бутылку, вглядываясь через поле в большую тягловую лошадь, стоящую между оглобель. — Лошади испытывают жажду так же, как и мы. — Оле Джимми помолчал. — У вас тут, кажется, где-то было ведро воды?
— Ну да.
— Почему бы нам не напоить старую лошадь?
— Отличная идея.
Мы с Клодом встали и направились к воротам, а я, помнится, обернулся и окликнул старика: «Вы точно не хотите, чтобы я принёс вам отличный сандвич? Это займёт несколько секунд».
Он покачал головой, махнул нам бутылкой и сказал что-то насчёт того, что малость вздремнёт. Мы миновали ворота и пошли через дорогу к бензозаправке.
Полагаю, мы отсутствовали около часа, обслуживая клиентов и готовя себе что-нибудь перекусить, и когда мы наконец вернулись и Клод принёс ведро воды, стог был уже по крайней мере футов шесть в высоту.
— Немного воды для старой клячи, — сказал Клод, тяжело глядя на Рамминза, который, стоя в телеге, подавал солому наверх.
Лошадь опустила голову в ведро, всасывая воду и благодарно пофыркивая.
— Где Оле Джимми? — спросил я. — Мы хотели, чтобы старик увидел, как пьёт лошадь, ведь это была его идея.
Когда спрашивал, был краткий миг, когда Рамминз, держа вилы на весу, в замешательстве оглянулся.
— Я принёс ему сандвич, — добавил я.
— Чёртов старый придурок выпил слишком много пива и отправился домой спать, — сказал Рамминз.
Я поплёлся вдоль изгороди к тому месту, где мы сидели с Оле Джимми. Пять пустых бутылок лежали в траве. Здесь же валялась сумка. Я поднял её и отнёс Рамминзу.
— Я не думаю, чтобы Оле Джимми пошёл домой, мистер Рамминз, — сказал я, держа сумку за длинный плечевой ремень. Рамминз глянул на него, но не ответил. Он был в припадке спешки оттого, что гроза приближалась, тучи темнели, а духота становилась всё плотнее.
Неся сумку, я направился обратно к бензоколонке, где оставался до конца дня, обслуживая клиентов. Ближе к вечеру, когда пошёл дождь, я глянул через дорогу и заметил, что они закончили стог и накрыли его брезентом.
Через несколько дней приехал кровельщик, снял брезент и соорудил над стогом скирдовую крышу. Он был хороший мастер и сделал прекрасную крышу из длинностебельной соломы, толстую и плотную. Угол скатов был точен, края ровно скреплены, и доставляло удовольствие смотреть на неё с дороги или с порога автозаправочной станции.
Всё это теперь вспомнилось мне так ясно, как будто это было вчера-укладка стога в тот жаркий грозовой июньский день, жёлтое поле, сладкий древесный запах соломы, солдат по имени Вильсон в теннисных туфлях, Берт со сваренным глазом, Оле Джимми с чистым старым лицом, с розовыми обнажившимися дёснами, и Рамминз, приземистый карлик, стоящий в телеге и угрюмо взирающий на небо, опасаясь дождя.
В этот самый момент он был снова там, этот Рамминз, на вершине стога, согнувшийся, с охапкою соломы в руке и оглядывающий сына, длинного Берта, также неподвижного, оба как чёрные силуэты на фоне неба, и я снова ощутил разряд страха в области желудка.
— Продолжай резать Берт, — сказал Рамминз уже громче.
Берт налёг на нож, край лезвия тут же высоко взвизгнул, наткнувшись на что-то твёрдое. По лицу Берта было видно, что ему не нравится его занятие.
Через несколько минут нож прошёл насквозь — и наконец снова появился мягкий скользящий звук, с каким лезвие пронизывает плотную солому, и Берт повернул лицо к отцу, осклабясь облегчённо и без толку кивая.
— Продолжай резать, Берт, — сказал Рамминз, всё ещё оставаясь неподвижным.
Берт сделал второй вертикальный разрез — той же глубины, что и первый, затем он наклонился и вытянул брикет соломы, отделившийся от массы стога так же чисто, как кусок пирога, и опустил его в телегу.
Вдруг… парень, казалось, застыл, тупо реагируя на появление нового лица среди них, неспособный поверить или, возможно, отказываясь поверить в то, что это была за штука, которую от перерезал пополам.
