4
Вчера я тоже влез в электричку и поехал в Москву. Я вошел в вагон и занял свободное место у окна. Потом, через несколько станций, напротив меня села разговорчивая баба примерно твоего возраста и начала рассказывать про то, что сейчас везде обманывают, что недавно ее обвесили на полкило, когда она покупала яблоки, чтобы испечь шарлотку. И в жилконторе ее обманывают — присылают лишние квитанции за свет, и вот теперь ее обманула родная сестра, отобрав дачный участок, и она едет в Москву к дочери, и они вместе будут подавать в суд…
“А вы к кому едете?” — спросила она.
Если бы мы с тобой были младше на 40 лет, я бы сказал, что еду к своей девушке. Так не хотелось называть тебя подругой — ты ведь мне не подруга, сама понимаешь. Но и женой тебя не назовешь. Ты для меня то, что я не собираюсь никому объяснять. Поэтому я громко выдохнул и сказал:
“По делам…”
И потом закрыл глаза, потому что мне светило в лицо яркое февральское солнце, и снег казался голубым, как на картинах художников, и я подумал о том, что февраль снова нанес удар в спину. Нам обоим.
5
Наши детства протекали за две с половиной тысячи километров друг от друга. Недавно я это подсчитал, рассматривая карту. Правда, я тебя старше почти на пять лет, поэтому, пока ты теребила пластмассовых кукол, я натягивал на удочки лески и бежал на озеро, где водились огромные караси и осетры. В нашем поселке, сколоченном из отборных корабельных сосен, жили лесорубы. Мама каждое утро надевала валенки и выходила кормить клыкастого пса Бурана, которого все называли “волк”. Отец, как и остальные мужчины, работал на лесозаготовках. У него не было большого пальца на правой руке, потому что однажды его случайно срезало пилой. Но и без пальца он отлично управлялся и с топором, и с засаленными игральными картами, и с мотоциклом. У него были густые, слипшиеся от пота волосы и глубокие светло-серые глаза, которые видели войну. Мы с матерью ее не видели, потому что до Сибири она, слава богу, не докатилась. А он был ранен где-то под Волоколамском, потом сильно контужен под Ригой, кажется, чуть не попал в плен. Но вообще, рассказывать об этом не любил и, вспоминая прошлое, садился перед печкой, раскуривал от поленьев дешевые папиросы и дымил, ворочая в пляшущем пламени кочергой.
В поселок по юркой узкоколейке ходил состав из двух маленьких вагончиков. Локомотив был переделан из старого грузовика. Нужно было ехать часа четыре до узловой станции, откуда ходили поезда в Москву и в Новосибирск. Это называлось “поехать на большую землю”. Я долго не понимал этого выражения, ведь земля была под ногами.
Недалеко от нашей избы стояли магазин и школа, а еще маленький Дом культуры — его называли просто “клуб”. Там крутили кино — в основном про войну, о которой тогда еще говорили в каждом доме. И мы, пацаны, во всяком тракторе видели танк, а в свинцовых грузилах — пули. Прибегая на озеро, мы закидывали удочки и ждали, смотря на верхушки сосен и щелкая семечки, — их в нашем магазине всегда было навалом. Ждать приходилось недолго, потому что каждую минуту у кого-нибудь клевало. Рыбы бились в агонии, колотя по земле мокрыми, скользкими хвостами, и умирали с открытыми глазами. Кругом была прохладная темная вода и тишина на сотни километров. Почти сразу за озером начинались бескрайние Васюганские болота, которые затягивали в себя все, что оказывалось в их мутной махровой жиже. Это про них в энциклопедиях пишут: мол, одно из самых больших болот в мире, по размерам больше Швейцарии.
Эта картина до сих пор как бы иллюстрирует мои воспоминания о детстве: из тяжелой, застоявшейся воды торчат сухие остовы сосен, скромно поет какая-то лесная птица, и есть только три цвета: зеленый, серый и синий — небо, отраженное в болоте. Тихая и бесконечная Сибирь.
6
Завтра приедут твои сестры. Обе живут где-то здесь, недалеко, но до сих пор все не могли выбраться: у обоих мужья, дочери, которые не могут устроиться на работу, прорванные батареи. Во всем виноваты морозы. В этом году зима настоящая — я такой уже лет десять не видел — думал, таких больше не бывает, и это лишь часть воспоминаний о моем сибирском детстве. Но вот в начале недели тебе звонит младшая сестра Нина и говорит, что с утра ходит по щиколотку в воде, потому что старая батарея не вынесла февральской стужи. Нина полдня провела с ведрами и тряпками, и от этого у нее жутко разболелась спина. Но они обязательно созвонятся с Элей и приедут в конце недели. А ведь у Эли тоже не все гладко. Дочь уже два месяца не может найти работу и висит на шее, как малое дитя. Ее сократили с Нового года, и куда она только не совалась! Впрочем, Эля сама тебе все расскажет…
Ты отключила телефон и долго молчала, поджав губы. А потом сказала, что сестры тебе все время завидуют, потому что у тебя хорошие сбережения, но я знаю, ты тоже им завидуешь, потому что у них дети, а у тебя только человек, которого ты называешь своим сыном. Но ведь ты сделала все, что смогла: любила как родного, воспитывала, устраивала на работу, но гены есть гены. Против генов ничего не попишешь. Ты повторяешь это каждый раз, когда говоришь об этом человеке. Он называет тебя “мама”, и от этого уголки твоих глаз мокреют.
Нина младше тебя на восемь лет, Эля — на одиннадцать. Нину мать любила больше всех. Еще бы! Она всегда хорошо училась, зубрила чуть ли не наизусть всякие правила, сама решала задачи по математике. А главное — она с детства хорошо шила. Получала “пятерки” по труду, штопала отцу носки, сама себе шила белый передник к школьной форме. А потом мать пристроила ее к себе на льнокомбинат, так Нинке этого показалось мало, и она поступила на заочное в Москву. Ездила дважды в год сдавать экзамены и выучилась-таки на портную… вернее, нет, это правильнее называется какой-то “технолог швейного дела” или как-то так — ты точно не помнила или не знала. Правда, в 90-е годы она осталась без работы, брала на дом шитье, преподавала на курсах вязания, а потом переквалифицировалась в бухгалтера. Вы с ней коллеги. Умеете считать деньги и заполнять бланки с множеством цифр и клеточек. Ты вообще всю жизнь этим занимаешься. Вот только не понимаю: неужели это так интересно, что не жалко убить целую жизнь? Уж лучше рассчитывать напряжение в проводах и ежедневно отчитывать электриков, от которых разит так же, как и от твоего… Ладно, больше не буду, а то ты снова обидишься. Ты обижаешься на меня за то, что я никак не могу найти с ним общий язык, а для тебя нет ничего хуже, когда ссорятся самые близкие люди. Но вряд ли мы с ним когда-нибудь станем родными. Тебе ведь не удалось, а мне тем более.
Почему-то особенно его не любит Эля. Наверное, это потому, что как-то давно он уронил с мотоцикла ее дочь. Она сломала ногу и больше месяца пролежала в гипсе. Эля схватила сковородку и ударила его по голове. Он был пьян и в ответ полез в драку. За Элю вступился муж, тут подоспела ты и едва сумела их разнять… Кажется, именно так все и происходило. Ты мне рассказывала об этом вскользь, и сквозь твой голос прорывалась обида: на свою беспомощность и слепую любовь к тому, кого все называют “Валин сынок”, на безразличную ко всему родню, которая несколько раз в год накатывала, как Золотая Орда, но особенно — на Элю, самую младшенькую, которую отец тайком подкармливал пряниками, пока все остальные скребли дощатые полы, убирали за поросенком и окучивали изъеденную колорадскими жуками картошку. Соседи называли Эльку куколкой, вынимали из кармана залежавшуюся карамельу и протягивали девчонке, которая и без того целыми днями грызла большой палец. Не таким было твое послевоенное детство, когда конфеты появлялись на столе только по праздникам, а отец мог выпороть за малейшее непослушание, особенно если был навеселе.
7
Ты снова захрапела. Это хорошо. Значит, у тебя крепкий сон, значит, ты идешь на поправку. Так говорил доктор, который осматривал тебя вчера. Ты глядела на скользкую крашеную стену и охрипшим голосом отвечала на его вопросы.
“Мне не нравится ваш голос, — сказал врач. — Температура у вас нормальная?”
“С утра была нормальная, — прохрипела ты. — Тридцать шесть и восемь”.
“Давайте послушаем легкие…”
Ему не нравится твой голос! Если бы он тебе сказал это лет 30 назад, я бы, наверное, поставил ему фингал. А сейчас мне нечего ему возразить. У тебя обыкновенный старческий голос — такой, как и у всех женщин твоего возраста. В тот день, когда я впервые его услышал, он был еще более хриплым, чем сейчас. Ты простудилась, потому что август выдался холодным. С тех пор прошло уже полтора года, но для нас время не играет никакой роли: мы как были, так и остались старыми. Думаешь, мне сильно нравится мой поизносившийся баритон? Мои старческие интонации? Мои вставные зубы и обвисшая кожа на подбородке? Я никогда не придавал этому никакого значения. Что для мужика главное? Чтобы был дом и работа, на которую не слишком противно ходить. Нет, ну, конечно, я почти каждые выходные ездил на рыбалку — вниз по течению Клязьмы. В нашем заводском городишке она узкая, но стоит отъехать километров 60 — и там уже совершенно другая картина: камыши, утиные стаи, извилистые старицы, в которых можно поймать знатных карасей. В будни у меня перед глазами мелькали чертежи с расчетами, бетонные коридоры с закопченными стеклами, помятые лица рабочих, а в выходные — поплавок, покачивающийся на поверхности темной заводи, — материализовавшийся осколок заболоченного детства. Все это называется “советская биография”. Мы ведь с тобой — советские люди, даже если вот уже двадцать лет не живем в той стране, в которой родились. Тебе, наверное, приходилось писать свою биографию — так громко называется исписанный клочок клетчатой тетради, который иногда требуют в каком-нибудь пенсионном фонде или паспортном столе. У нас с тобой такие похожие биографии, даже почти одинаковые. Иногда мне кажется, что мы вышли из одного инкубатора, над которым развевался запыленный, разодранный флаг.
