- Когда только Небеса приберут меня, и я отправлюсь в утилизатор?
Человек по привычке поднял, ставшую вдруг чрезвычайно тяжёлой, голову к давящему потолку. На нём щедро цвела какая–то хрень, выведенная Биологом. Грибковая плесень, отвратительная на вид, давала устойчивое, голубоватое свечение. Благодаря нему, в малюсенькой комнате, больше похожей на монашескую келью или камеру смертника, стало возможно сносно ориентироваться.
- Как мне всё надоело, – он по глупой привычке давно разговаривал сам с собой. Надоевшая тишина Убежища давила на барабанные перепонки, почище пронзительного крика. - Сколько лет одно и то же!
Только наедине с собой он мог высказывать подобные крамольные мысли. Его неоспоримое право на уединение в собственном мирке иногда угнетало. Делать здесь после пробуждения было совершенно нечего…
- Какая мерзость! - Старик сноровисто протёр влажными салфетками безбородое лицо. Бриться ему не требовалось, борода, и усы не росли уже лет двадцать пять. Он сам завёл правило, по которому никаких личных вещей в жилых секторах не хранилось. В комнате, кроме кособокой лежанки, помещался только небольшой стол. За ним он много лет назад, тогда с молодыми глазами ухитрялся что–то писать. Вредную привычку писать в темноте он вскоре бросил, а столик остался.
- Всё-таки Биолог молодец! – Восхитился он, обходя лежанку по направлению к двери.
Звуки его шагов напоминали приглушенное шуршание крысиных лапок, вечных спутников человека.
- Теперь люди хотя бы не набивают себе вечные синяки, незряче двигаясь между секторами.
Дверной проем, черневший на фоне паразитирующего свечения, находился буквально в метре от места сна. Он мог даже с закрытыми глазами безошибочно проделать привычный манёвр, но сама возможность передвигаться с помощью зрения необыкновенно радовала его.
- А ведь мы многого добились, – более весело подумал он, растирая ноющую поясницу. - Химик и Зоотехник так те особенно…
Именно к ним он наметил вчера ежедневный обход. Хотелось посмотреть, что новенького придумали его верные товарищи. Перед обедом у него запланирован урок в детском секторе. Вечером очередное декадное собрание взрослых членов общины.
- Денёк выдался ещё тот. – Подумал он, выходя из комнаты.
Несмотря на не детский возраст, память оставалась превосходной.
- Надо переговорить с Доктором. Интересно как там дела у Роженицы?
Мысли отчаянья и слабости в его голове постепенно сменились будничными хлопотами. На людях он всегда производил впечатление невероятной душевной стойкости и силы. Отбросив все болячки, с прямой спиной, человек медленно и уверенно двинулся по слабо освещённому коридору вглубь гулкого помещения. Большинство населения немногочисленной Общины пока спокойно спало…
Шурка Иванёнкова, по мужу Сотникова, сегодня проснулась раньше обычного. Едва-едва посветлело в их низенькой, рубленной из толстых брёвен хате, приткнувшейся на самом краю села.
- Как-то всё пройдёт? - подумала она одеваясь и вышла во двор.
Дом справили сравнительно недавно, большая семья въехала в него поздней осенью. Умытое весеннее солнышко отогрело стены, и они выделяли резкий, властный запах клейкой смолы. Она крупными, прозрачными каплями, как слёзы боли доведённого до крика дерева, блестела на стволах вековых сосен.
- Красота какая! - Шура на бегу залюбовалась яркими переливами света, на ставших разноцветными, будто драгоценности, вязких бусинках. – Как весной у нас хорошо.
Затем она тяжело вздохнула, словно сожалея о чём–то потерянном и вошла в тёмный хлев доить Пеструшку. Впереди её ждал суматошный день, да и боязно было слегка...
- Лишь бы Коля не дознался! - с тревогой прошептала женщина.
Печаль Шуры заключалась в том, что её супруг оказался праведным коммунистом. Он категорически, по-пролетарски запрещал крестить их первенца Сашку, могли возникнуть проблемы в парткоме. Она плакала, просила и умоляла, но муж Николай не соглашался ни в какую:
- Не дозволяю и всё тут!
- Завсегда у нас младенцев крестили, иначе грех великий.
- Вот ещё, поповские бредни, заболеет потом, – говорил он в ответ на мольбы жены. - Даже думать забудь!
- Ну, Коля!
В его словах, конечно, присутствовала доля правды. Сашка родился слабеньким, в самый разгар лютых февральских морозов. Прошедшая зима выдалась до ужаса холодная и долгая. За иную ночь выпадало столько снега, что деревенским мужикам приходилось вылезать наружу через соломенные кровли хат и откапывать двери от снежных завалов. Иначе наружу не выйти, хотя по мудрой традиции предков, двери открывались вовнутрь дома...
- Николаю целых два раза пришлось вылазить через крышу. - Улыбнулась она, вспомнив отчаянного мужа.
Вертихвостка - метель наметала такие горы снега, что маленькие, так меньше отапливать, дома выглядели по сравнению с ними хилыми младшими братьями... Всю злющую зиму Шура уговаривала мужа:
- Ну давай окрестим маленького!
- Подрастёт Сашка, станет пионером, затем комсомольцем, а ты говоришь крестить. – Недовольно бурчал в ответ Николай, доедая постные щи. - Скажешь тоже...
- Жестокий ты Коля!
Вспоминая зиму, Шура зябко поёжилась. Даже сейчас, с проходом майского тепла, в душе оставалась зыбкая стылость и не ухоженность пережитого. Она почему-то с улыбкой подумала, что прошедшей зимой переходя заметённую улицу, приходилось нагибаться, чтобы не задевать электрические провода на столбах. Слой лежалого снега на несколько метров поднял уровень грунтовой дороги и провода висели на уровне груди.
- Но! Не балуй, - больше для вида, чем по злобе, Шурка прикрикнула на корову, начавшую вдруг сильно махать хвостом. Та, наверное, надумала потренироваться перед летним нашествием оводов и мух. - Огрею больно!
Пеструшка сонно и понимающе посмотрела на молодую хозяйку. Уж она то знала наверняка, что никто и никогда не поднимет ни руку, ни тем более палку на кормилицу семьи. Мимолётно подумав об очевидном факте, она меланхолично отвернулась к яслям с сеном и продолжила жевать свою вечную жвачку...
- Ты смотри, какая балованная! – Шутя упрекнула корову опытная доярка. - Сейчас мы тебя подоим, потерпи родная…
Упругие струи парного молока, сшибающего с ног сытным запахом, звучно ударили в стенки красивого, эмалированного ведра. Ведро и много другой хозяйственной утвари привезла из Германии угнанная туда на работы во время войны, старшая сестра Мария. Семья по праву гордилась таким ведром, во всём селе подобного не было.
И корова у нас больше всех даёт молока! - Выдавив пальцами последние капли, Шура благодарно погладила впалый бок замычавшей любимицы и пошла в хату.
Мать за это время растопила большую, стоящую посередине хозяйской половины, шумную печь и жарила в ней, на большой чугунной сковородке, оладушки из отрубей. Увидав входящую дочь, она коротко, так как не любила много говорить, приказала:
- Собирайся быстрее!
- Успеваю вроде...
- Гришка-непоседа без тебя уедет.
- Не уедет, Николай договорился...
- Знаю я этого веховея, улетит без тебя!
Младшая дочь послушно подчинилась, но делая автоматически необходимые движения, не переставала думать об упорном нежелании мужа окрестить сына. Про себя она соглашалась с ним, признавая мужскую правоту Николая, которого сильно и искренне уважала. Всё-таки он окончил сельскохозяйственный институт, работал у них в колхозе агрономом.
- Куда мне до него с моими семью классами?
Сошлись они, когда Николая направили по распределению в их деревню и его назначили на постой к соседям Иванёнковых. Был он не местный, из другой, даже не соседней области. На завидного жениха сразу положили глаз несколько видных невест, он выбрал её.
Свадьбу сыграли полтора года назад, в сентябре. Всё прошло, как положено, с танцами, песнями, дракой. Словом всё, как у людей. Так по замысловатому рисунку судьбы Николай стал её мужем. Вечно недовольная, будто придавленная тяжестью прожитых лет, мать поставила на самодельный, крепко сбитый стол, миску с вкусно пахнущими оладьями и сказала:
- На, поешь, худющая ужас!
- Сашенька из меня последние соки вытягивает.
- Сегодня всё закончится, станет тихим...
Отполированный многократным субботним соскабливанием, дубовый стол принял чашку молока и драгоценные остатки вишнёвого варенья в небольшой, глубокой тарелке.
- Ешь, - мать гремела чугунками. - Силы тебе сегодня понадобятся... Храни Господи!
- Как скажете мамо!
Шурка механически ела и вспоминала, как стали жить после свадьбы. Она тогда по-бабьи боялась, что не забеременеет. По деревенскому обычаю, молодуха рожала в первый же год. Иначе пойдут по деревне пересуды, а их Шура страшилась. Только через пару месяцев она вспомнила, как за несколько лет до встречи с Николаем, гадала с девками на святках. Ей в ту ночь привиделся в зеркале суженый, незнакомый парень, в светлой рубашке.
