Мигель Астуриас - Легенда о поющих табличках

Утукэль резко распахнул решетки ресниц, превращенных полусном в ловушки из тонкого волоса, борясь со своими веками, толстобрюхими паучихами, и погрузился в бессонницу предчувствий, отдался во власть настойчивых, неотвязных провидческих мыслей, и наконец ему открылась возможность воплощения образа в движении: от символа, заключенного в темницу небытия и вдруг выпущенного на волю, в свободное пространство, до рождения новой поэзии, вобравшей в себя дыхание бабочек, их полет над свернувшимися в кольца гордыми змеями, – поэзии, которая превратится из облака, уснувшего на неподвижной скале, в дождь мифов и созвездий…

– Это ересь! Ересь! – кричали прорицатели из Молочно-Белой Купальни. – Ересь обманщика!…

Прорицатели не знали, кто он, да и что мог ожидать Утукэль от этого седьмого, а для него последнего, лунного месяца, как не анафемы и огня. Наверное, они сожгут его песни. Его гимн светящимся частицам, фосфоресцирующим в небесном пространстве, – ту табличку, что оставил он в храме Бога Дождя. Его песнь, обращенную к растениям-призракам, деревьям, похожим на скелеты странных воинов, сражающихся с бурей, – табличку, которую оставил он на стене одной из крепостей. Его гимн диковинным животным, создаваемым фантазией гончаров, чтобы отвадить домашнюю скуку, – табличку, которую прикрепил он к двери одного из домов.

Утукэль шел навстречу своему возможному поражению, молясь, чтоб оно не свершилось, – и был изменчив свет его маски летучей мыши и зелен дождь его струящихся волос.

«Я, Утукэль, одинокий Лунный Шептун, завтра подвергнусь осмеянию во время жертвоприношения шоколадного сердца и никогда больше не смогу плести узор бесценных слов – мне придется воспевать лишь пепел да увядшие цветы… Но нет!… Почему именно я?… – восставал Утукэль против своих предчувствий. – Ведь когда я говорю, я творю настоящее, когда замолкаю – возвращаю прошлое, а если шепчу во сне – предсказываю будущее…»

А будущее наступало неотвратимо, будущее становилось песнью, долетавшей из крепости с ритуальным появлением огромной круглой луны, луны из серебряного терпентина [4], безмолвной, погруженной в спокойствие.

В полусне, невесомый, словно утративший связь с землей, что делало его похожим на луну, Утукэль остановился, опустошенный, вслушиваясь в свой гимн деревьям-воинам, сражающимся с непогодой.

И не только громкие отголоски военной песни, раздававшейся со стен крепости, сложенной из огромных круглых, гладких, как зеркало, блестящих камней; не только оглушительные звуки труб и грохот барабанной дроби заставили его замедлить шаг, но также образы, рожденные его стихами, оживляемые голосами хора в пространстве, – гигантские темные видения на фоне пламенеющих небес… Буря приближалась, расщепляя на куски стволы сейб, оставляя лишь облака дыма над поверженными кроваво-красными деревьями кебрачо, круша стволы кокосовых пальм, листья которых сжимались словно клешни разъяренных скорпионов; она надвигалась, взметая ураганные вихри, при ярких вспышках молний, которые, лишь на мгновение распахнув фосфоресцирующие глаза, уничтожали кедры и гуаякос [5], земляничные и гранатовые деревья, бобовые растения и дикий кустарник, красное дерево, окосоли [6] и эвкалипты. «Утукэль! Утукэль!» – звал сам себя Лунный Шептун, объятый ужасом перед разрушением, вызванным его гимном, слившимся с раскатами грома. Теперь – этой ночью своего триумфа – он должен просить прощения, преклонить колена перед ликом луны, просить прощения за свой волшебный дар, за способность обращать в реальность существующее лишь в воображении, за создание фантастических миров, вытеснявших, уничтожавших действительность. Да, он должен был просить прощения – созвать ящериц-игуан, солнечных существ, сжечь их в лунном доме на белом огне и, натерев свое тело их пеплом, отречься от своих песнопений, от всего им сотворенного и от гимна деревьям, борющимся со стихией природы.

Но это было его седьмое полнолуние: в последний раз он, Лунный Шептун, мог участвовать в конкурсе поющих табличек; как же ему сохранить свою застывшую маску летучей мыши и остаться неузнанным, избежать опасности быть принесенным в жертву во время шутовского обряда извлечения шоколадного сердца?

Откуда, из какой грибницы, песка или дурманящего тумана извлек он знаки и символы, что от соприкосновения с таинственными чарами воздуха превратились в устрашающее видение бури, нарушившей безмятежный покой лунного дома?

Почему Летучие Мыши из Молочной Купальни не выбрали другой его гимн – диковинным животным, созданным фантазией гончаров, чтобы отпугнуть домашнюю скуку? Тогда он стал бы счастливцем, приближенным к богам. Или его молитвенную песнь сверкающим раскаленным частицам, что летают в пространстве подобно Божествам Бриллиантовых Капель? Утукэль закрыл глаза. Крепко сомкнул веки. Все начинало становиться призрачным вокруг. Его преследовала та же мелодия гимна, приближающаяся, нарастающая, словно волна, нарушающая тишину серебристо-мягкой ночи. Его преследовали голоса, воинственные звуки, доносящиеся из огромной крепости. Утукэль закрыл уши, прижав к ушным раковинам, хрящевидным музыкальным ключам, пентаграмму своих пальцев. Все теперь виделось словно отраженным в пространстве зеркал… Полнолуние. Никель. Ртуть. Люди, прогуливающие диких животных: белок с заиндевевшими хвостами, медведей-медолюбов с пахучей шерстью, барсуков с очками цвета мглы вокруг глаз, – или с пылом обсуждающие сплетни о новых поэтических школах, а также гимн деревьям-воинам, получивший награду в сверкающей крепости.

Утукэль продвигался по площади Отражений среди бурлящей толпы. Все приветствовали Лунных Шептунов, готовых принять награды, свидетельствующие об их победах, и высочайшие титулы. Перья, султаны, щиты, пленники – вокруг его одинокой фигуры с ливнем зеленоватых волос и гипсовой маской летучей мыши, которую он снимет, лишь представ перед жрецами и открыв свое имя, чтобы получить в дар копье алмазной ночи.

Утукэль проник в крепость со всех сторон сразу, через каждый сверкающий камень, отразивший его силуэт; и самый молодой из стрелков, с кожей цвета свежих табачных листьев, провел его по внутренним дворикам, влажным от лунной росы, по летящим вверх привольным лестницам, меж холмов золотого песка, вдоль стен, увешанных охотничьими трофеями, к дозорной башне возвышенных надежд.

Оттуда хорошо было наблюдать за игрой в мяч. Блестящие алебастровые фризы вдоль наклонных стен, каменные изображения ягуаров и поделки тех, кто занимался плетением циновок или вышиванием бабочек на тканях.

Появление вождей ознаменовало начало обряда. Прославленный Воин Четырех Знамен – в самом богатом головном уборе из перьев, с многочисленными следами боевых ранений – выступил вперед, чтобы приветствовать Утукэля, поэта, и присвоить ему имя Непревзойденного Творца Военных Гимнов, вручив копье алмазной ночи. Воинственные крики. Дождь стрел, пущенных ввысь рядами воинов, выстроившихся на ступенях лестницы подобно знакам на снискавшей награду табличке. Луноликие барабаны. Дробные удары, тревожащие прах погибших. Золотые черепахи. Ударить по панцирю и разбудить уснувшее время. Отголоски, напоенные горечью морской черепахи.

Только что посвященный в звание, Непревзойденный Творец Военных Гимнов обеими руками прижимал к груди табличку, принесшую ему победу; стоявшие перед ним воины приближались поочередно и, застыв, высвистывали мелодию изображенных на табличке знаков, чтобы оживить ее цвета, символы, ее неугасимый огонь – магию чистой поэзии, воскресающей в их дыхании.

Вдруг неожиданное волнение среди сотен и тысяч воинов, заполнивших площадь, нарушило течение обряда.

Один из вождей, Главный Вождь Сверкающей Крепости, дунул и стер своим дыханием то, что Утукэль, поэт, написал на своей знаменитой табличке, – и праздник стал скорбью, полнолуние – мраком пепла, а песнь – тишиной; и упали в пыль знамена из шкуры тигра, исчезли резные очертания деревьев, поникли пальцы-лепестки цветов, засохли медовые соты, прервался узор бесценных слов; и Крепость Зеркал, внезапно потухших, покинул Утукэль, поэт, с табличкой без единого знака, осужденный нести ее теперь к самой вершине одного из вулканов.

И не только один Утукэль, Лунный Шептун, омываемый дождем зеленоватых волос, с ладонями, открытыми горечи рыданий, но многие и многие поэты обречены опускать в кратер вулкана маленькие белоснежные облака – семена, рождающие цвета, которые солнце похищает у луны, когда гаснет поющая табличка, – так появляется радуга.

Подобное плющу растение семейства кактусовых, с острыми шипами и пурпурными цветами.

Дерево семейства ясеневых.