— …Осталось лишь констатировать смерть нашей любви… Нет, никаких явных симптомов не было… Когда мы поняли, что все кончено, было уже слишком поздно… Наш разрыв не был болезненным. Я не чувствую себя ни брошенной, ни преданной. Но, видишь ли, ощущаю бесконечную печаль… Я боюсь будущего. К тому же чувствую себя полной бездельницей.
Майе нравились эти мягкие женские разговоры с произносимыми шепотом признаниями — словно она чуть приподнимала завесу над своей печалью. Позже, когда Киска начала рассказывать ей о Еве, Майя замкнулась в молчании. Любое воспоминание о матери всегда пробуждало в ней глухой гнев, к которому примешивалось чувство вины. Потому что именно эта женщина причинила ей самую сильную боль, а вовсе не муж! Но как избавиться от несчастной любви к матери? Все вместе было трудно вынести.
Киска ушла, и Майя растянулась в шезлонге с деревянными планками. Закрыла глаза. Солнце грело щеки, еще бледные после Парижа. Как хорошо устраивать себе отпуск!
Когда солнце стало слишком жарким, Майя ушла в дом. Окунувшись в прохладу комнат, она почувствовала, как разгорячено ее тело. Она поднялась по белым ступенькам на второй этаж и легла на кровать. Здесь, в полумраке, опершись спиной о подушки, она впитывала в себя атмосферу комнаты. Все осталось прежним со времени ее последнего приезда в Ашбери: кукольный домик, работа мастерицы девятнадцатого века, все так же стоял на столе в центре комнаты. Парадная лестница и паркетные полы с широкими половицами напоминали дома в Южной Каролине. Это была любимая вещь Майи. Если бы у нее не было Ашбери, она бы мечтала именно о таком плантаторском доме.
В глубине спальни стоял резной шкаф восемнадцатого века из розового дерева, покрытого белой патиной, высотой почти до потолка. Прямо напротив кровати висел натюрморт с огромным букетом лилий, придающий белой стене розовато-сиреневый оттенок. Майе нравились вышедшие из моды мягкие тона картины. Они вызывали детские воспоминания о леденцах.
Было время сиесты, освежающей и ободряющей. Все обитатели холма Сариетт закрыли ставни в домах. Снаружи было так жарко, что даже птицы перестали петь.
К пяти Майя поднялась. Движения ее были вялыми, тело еще не сбросило одурманивающих пут сна. В розовом зале наполнила ванну. Она называла ванную комнату розовым залом — это было просторное помещение с каменными стенами, которые от времени приобрели розоватый оттенок. Под окном, чуть приоткрытым, цвел жасминовый куст, и, когда его ветки слегка колыхались от ветра, комната наполнялась ароматом цветов, смешанным с запахом моря.
Майя бросила джинсы на канапе с полосатой обивкой — за многие годы красные полоски выцвели до бледно-розового, кое-где почти бежевого оттенка.
Выйдя в гостиную, она поставила на проигрыватель «Девушку и смерть» Шуберта и сделала звук максимально громким, чтобы слышать музыку, сидя в ванне на львиных лапах. Достала из шкафа чистое полотенце и, как только послышались звуки скрипичного смычка, погрузилась в прохладную воду.
Она думала о Пьере. Десять лет назад он повел ее слушать Шуберта в Венскую оперу. Это был такой романтичный уик-энд! Ребекка и Мари остались у Симона и Ольги, дедушки и бабушки Майи с отцовской стороны. Именно они присматривали за ней после смерти Алена, поскольку ее собственная мать бросила ее на следующий же день — так бросают ненужные вещи во время поспешного бегства.
Сколько раз Майя подавляла гнев, думая о Еве, которая стерла все воспоминания об Алене? Когда Майя начала встречаться с матерью, то каждый раз просила ее рассказать об отце. Но глаза Евы становились пустыми и невыразительными. «Что ты хочешь? Мне нечего рассказывать», — всегда отвечала она.
Дедушка с бабушкой охотно рассказывали об Алене, когда он был ребенком, и никогда об Алене — ее отце. Симон часто с горечью повторял: «Ему было всего восемнадцать, когда твоя мать забрала его у нас! Она его украла, чтобы никогда больше не вернуть!»
Иногда он закрывал лицо руками и тихо плакал:
— Чертова немка! Мало ей было, что они убили шесть миллионов на войне! Ей понадобилось еще убить моего сына!
— Симон! — с упреком говорила ему Ольга. Потом шепотом добавляла: — Ты делаешь малышке больно! Ведь это ее мать! Замолчи!
— Прости! Прости, Майя! Иди ко мне на колени, я расскажу тебе про папу! Про то, как однажды он остриг волосы сестре, как до этого — ее кукле.
— И расскажи еще раз про то, как он отпустил тормоза у машины, а ты его даже не отругал!
— Хорошо, милая. Это ведь твоя любимая история, правда?
Когда Ален умер, Майе было пятнадцать. Родители заставили ее рано повзрослеть. Слишком рано. Вот почему с Симоном и Ольгой, у которых она потом поселилась, Майя так рада была почувствовать себя снова ребенком.
Когда она выбрала пластинку «Девушка и смерть», ей хотелось подумать о Пьере, но вместо этого мысли вновь обратились к матери. Ее злость на Еву была такой сильной, что заглушила все печальные воспоминания. Майя вздохнула и посмотрела на свое слегка расплывшееся тело. Она чувствовала себя старой. Ей казалось, что под водой — всего лишь вялая плотская оболочка, уставшая и уже не способная испытывать никаких желаний. «Я просто тело, лишенное всяких чувств. Мне уже сорок четыре года! Я чувствую себя старой и молодой одновременно. Интересно, что я скажу, когда мне будет шестьдесят? То же самое? И до каких пор это будет продолжаться? Когда мы перестаем верить, что еще молоды?» Словно для того, чтобы разгладить и подтянуть кожу, Майя провела влажными руками по напряженному лицу.
— Я узнаю, что я старая, — произнесла она вслух, — в тот день, когда ни один мужской взгляд больше не задержится не только на моей груди, но даже на губах или просто на глазах. Ничей взгляд — ни мужа, ни любовника. Ни любого другого мужчины, встреченного мною на улице. Может быть, в тот день я пойму, что для меня начался обратный отсчет времени.
Пьер… Вспоминаешь ли ты иногда отель «Империал» в Вене? В те времена тебе нравилось заниматься со мной любовью, нравилось раскрывать лепестки моей плоти и проникать внутрь… Тебе никогда не надоедало мое тело. И наоборот — каждая клеточка твоего тела принадлежала мне, каждая из моих ласк была даром, приношением на алтарь оргазма. Мне нравилось ощущать твой член во рту, нравилось сжимать его в руках и слушать, как ты стонешь от наслаждения. Десять лет прошло! Целая вечность! Что же случилось, Пьер, из-за чего мы вдруг незаметно для самих себя приняли решение больше не иметь ничего общего — не спать на одних простынях, не соединять два тела в одно? Возможно ли, что сегодня ты для меня — лишь отец моих дочерей? Возможно ли, что наша пара вдруг распалась на два разных существа? Возможно ли, что я проведу в одиночестве все оставшиеся дни моей жизни, и ни один мужчина больше не захочет меня ласкать? И я больше никогда не прочту ни на одном мужском лице, даже изборожденном морщинами, желания обладать моим телом? Возможно ли, Пьер, что я стану обычной разведенной женщиной среди множества других и до конца своих дней буду думать: «я» вместо «мы»?
Майя замерзла. Мысли об одиноком будущем настолько выбили ее из колеи, что ей показалось, будто она тонет в холодной воде ванны. Она уже сожалела о том, что выбрала бремя одиночества вместо спокойной семейной жизни, осененной скукой и безразличием. Еще она мельком подумала: почему Пьер так легко согласился на ее предложение жить раздельно? Ради той любви, которой они больше не чувствовали? Действительно ради этого?
Позже она отправилась в деревню на малолитражке — такой же устаревшей, как проигрыватель «Эра». Каждое лето она обещала дочерям, что избавится от машины, как только та перестанет ездить. На самом деле у Майи никогда не хватило бы духа расстаться с ней. В Сариетт ее называли «хипповской машиной», и она уже стала привычной, как часть пейзажа. Когда они обосновались в Ашбери, Ева раскрасила машину в фиолетовый цвет с психоделическими разводами. Стойко сопротивлявшаяся всем превратностям климата, малолитражка была таким же обломком семидесятых, как страх перед жизнью и нахальство молодых, потрясавших основы буржуазного общества.
Днем, когда Майя проходила по извилистой садовой тропинке, ей показалось, что она слышит приглушенные жалобы изнемогающих без воды растений. Она решила вечером, когда автоматическая поливальная установка отключится, полить цветы вокруг беседки. Ей нравилось слушать, как шуршит ползущий по земле шланг и водяная струя глухо барабанит по листьям. Нравилось ощущать, как от свежей влажной земли поднимаются испарения — их запах был таким умиротворяющим.
В местном кафе уже сидели Киска, Мишель и вся компания Мориса — друзья детства. Однако по отношению к себе Майя заметила какую-то скованность — они словно стеснялись при ней веселиться. Ей даже показалось, что Морис быстро взглянул на нее и тут же отвел взгляд, прежде чем ее обнять. Новость о ее расставании с мужем распространилась со скоростью песчаной бури. Но, когда Эжен, хозяин кафе, предложил выпить по стаканчику в честь приезда Майи, барьер был сломан. Языки развязались, все принялись шутить, потом закурили. Понемногу стемнело.
