— Минутку, — сказал Сигел, — а ты куда это, блин, собрался?
— Наружу, — ответил Лупеску, — прочь из джунглей.
— Но слушай, эй, я не смогу. Я же никого не знаю.
— Так и должно быть, — легкомысленно заявил Лупеску. — Ты быстро вникнешь, — и был таков прежде, чем Сигел сообразил ответ. Через десять секунд дверь снова открылась, Лупеску засунул голову и подмигнул. — Миста Куртц — он умер[5], - по-совиному объявил он и исчез. Сигел остался пялиться на эмбрион.
— Ну так, что за хрень, — сказал он медленно. Встал, прошел к телефону и набрал номер Рейчел. Когда она ответила, сказал: «Ну у тебя и друзья».
— Ты где? — спросила она.
— Я только что вернулся, — объяснил Сигел.
— Рада, что ты позвонил, — сказала Рейчел, — я пыталась дозвониться, а тебя не было. Я хотела сказать, что только что сестра деверя Салли, наглая обаяшка четырнадцати лет, ворвалась в город из какой-то школы для девочек в Вирджинии, а Салли умчалась с Джеффом, так что мне придется остаться и развлекать ее, пока Салли не изволит вернуться, а когда я смогу уйти, выпивка у вас уже кончится: знаю я вечеринки Лупеску.
— О господи боже, — сказал раздраженно Сигел, — это нелепо. Если друзья Лупеску хоть сколько-нибудь на него похожи, то это место наводнит орда буйнопомешанных, и я никого не знаю. А теперь еще и ты не придешь.
— О, это все хорошие люди, — сказала она. — Может, слегка необычные, но, думаю, тебе понравятся. Останься, — дверь внезапно и жестоко пнули и в проем ввалился толстый багровый подросток в морской форме, волоча на спине девушку.
— Леупьескоу, — возопил матрос. — Хде ты, чеутов румын?
— Погоди, — сказал Сигел. — Что, простите? — переспросил он матроса, который разместил свою пассажирку на полу.
— Я гварю, хде Леупьескоу, — сказал матрос.
— Боже, — пробормотал он в телефон, — они здесь, они уже просачиваются. Что мне делать, Рейчел, они даже по-английски не говорят. Тут какой-то тип мореходного вида, который говорит на языке, неизвестном человечеству.
— Дорогой, — рассмеялась Рейчел, — хватит вести себя как контуженный. Это наверняка всего лишь Харви Дакворт, он родом с Алабамы и говорит с очаровательным южным акцентом. Вы чудесно поладите, я уверена. Позвони завтра и расскажи, как все прошло.
— Погоди, — отчаянно начал Сигел, но она уже сказала «Пока-пока» и отключилась. Он стоял, держа в руках мертвую трубку. Харви Дакворт топотал по соседним комнатам, взывая к Лупеску; а девушка, весьма юная и с длинными черными волосами и большими круглыми сережками и в спортивном свитере и левайсах — она показалась Сигелу идеальной пародией на богемную девицу сороковых — встала и посмотрела на Сигела.
— Я хочу с тобой в постель, — обозначила она драматически, и Сигел тут же просветлел. Вернул трубку на рычаг и улыбнулся.
— Прости, — сказал он учтиво, — но, сама знаешь, изнасилование по статутному праву и все такое. Но хочешь, налью тебе выпить? — он отправился на кухню, не дожидаясь ответа, и обнаружил Дакворта, сидящего на раковине и пытающегося открыть бутылку вина. Вдруг пробка выскочила, бутылка выскользнула и кьянти расплескалось по всей белой форме Дакворта.
— Твайу м-мать, — сказал Дакворт, уставившись на сиреневое пятно. — Чеутавы гуинейцы даж бутыуку ноумална не замутят. — раздался звонок, и Сигел крикнул: «Открой, красавица», и поднял бутылку с пола. «Еще осталось», — произнес он радостно. На него нахлынуло веселье, совершенно безответственное; легкомысленность, которая, как он осознал, может обозначать первый этап истерики, но, как он надеялся, скорее служила признаком старой доброй беспечности, что поддерживала его на Континенте прошлые два года. В другой комнате раздалось нечто вроде хора вопящих мальчиков, распевающих пошлые лимерики. Вошла девушка и сказала: «Боже, это Бреннан и его друзья».
— Ой-ёй, — сказал Сигел, — А далеко их слышно. — и еще как. В его дружелюбном состоянии Сигелу вдруг показалось, что пересказ истории о пареньке по имени Билл, который очень киску любил, приобрел Глубокое Человеческое Значение, предстал в некотором трансцендентальном свете, напомнив финальное трио из Фауста, когда опускается золотая лестница и Маргарита поднимается на небеса. — Действительно мило, — пробормотал он. Девушка с отвращением посмотрела на Дакворта, потом широко улыбнулась Сигелу.
— Кстати, — сказала она. — Я Люси.
— Привет, — ответил Сигел. — Меня зовут Клинт, но друзья из жалости зовут меня Сигелом.
— Но где же Дэвид. Я должна задать ему взбучку, что он пригласил этого олуха Бреннана.
Сигел поджал губы. Черт, так просто невозможно. Кому-то придется довериться. Он взял ее за руку, отвел в спальню и усадил на кровать.
— Нет, — сказал он быстро. — Не то, что ты подумала, — он рассказал о внезапном уходе Лупеску, и она пожала плечами и сказала:
— Может, и к лучшему. Он все равно рано или поздно бы сломался, он и так почти слился с аборигенами.
— Это странная точка зрения, — сказал Сигел. В сам деле — слиться с аборигенами в Вашингтоне, округ Колумбия? В более экзотических местах — это он определенно видел, да. Ему вспомнилась карикатура Питера Арно в «Нью-Йоркере», которая всегда ему нравилась, с девушкой в костюме апача, сидящей на коленях француза в уличном кафе; а подружка девушки, очевидно, американская туристка, вооруженная камерой, сумкой через плечо и путеводителем, говорит с шокированным выражением: «Но Мэри Лу, ты что, никогда-никогда не вернешься в Брин-Мор[6]?» Но все же бывали и более странные случаи. За два семестра в Гарварде Сигел стал свидетелем постепенной деградации своего соседа Гроссманна, гордого и упрямого уроженца Чикаго, который отрицал существование цивилизации за пределами округа Кук и для кого Бостон был даже хуже, чем Оак-Парк — истинный апофеоз изнеженности и пуританства. Гроссманн оставался незапятнаным, величественно насмешливым, беззаботным до одного Сочельника, когда он, Сигел, пара их друзей и группа девиц из Рэдклиффа не поехали на святки на Бикон-хилл.
То ли из-за выпивки, что они притащили с собой, то ли из-за того, что Гроссманн только что прочел не только «Последнего пуританина» Сантаяны, но и значительное количество Т.С. Элиота — и потому, возможно, стал податливей к традиции в целом и к Сочельнику на Бикон-хилл в частности — или только лишь из докучливой привычки Гроссманна впадать в сентиментальность в компании девиц из Рэдклиффа, но, так или иначе, а позже той ночью он сообщил Сигелу, что, может быть, в Бостоне все же найдется пара достойных людей. Так возникла первая крошечная прореха в среднезападном высокомерии, которое он доселе носил, как тореро свой плащ; все после той ночи пошло кувырком. Гроссманн взял в привычку гулять под луной с самыми аристократическими из девиц Рэдклиффа и Уэллсли; обнаружил чудесное местечко для поцелуев за статуей солдата ополчения в Конкорде; стал носить черный зонт и раздал всю кричащую одежду, заменив ее безупречными и дорогими твидами и ворстедами. Сигела все это слегка раздражало, но только однажды, ранней весной, войдя в их комнаты в Данстере и застав Гроссмана врасплох перед зеркалом с зонтом под мышкой, надменно приподнятыми бровями и задранным носом, повторяющего снова и снова «Я оставил машину во дворе Гарварда», он целиком осознал глубину падения своего соседа. Сильные носовые «р», какими Сигел втайне восхищался, теперь ослабли и поблекли; в этом классическом шибболете Сигел и признал лебединую песнь бедного невинного Гроссмана. Год спустя Сигел получил письмо, последнее: Гроссманн женился на девице из Уэллсли и теперь они живут в Свампскотте. Sit tibi terra levis[7], Гроссманн. Но сейчас Сигел поражался, как вообще возможно пустить корни в таком оплоте среднего класса и коспополитизма, как Вашингтон. Можно стать буржуазней, или войти в ряды граждан мира, но такое бываеь в любом городе. Если только это никак не связано с местом, если только это не вопрос порыва — если только что-то не связывает таких людей, как Гоген, Элиот и Гроссманн, какой-то резон, который не дает другого выхода; и вот почему, когда это случалось в Бостоне, а теперь, похоже, Господи боже, и в Вашингтоне, Сигел чувствовал, что ему неуютно и неприятно много об этом думать. В голове тут же начинал брыкаться иезуитский дух, этот его полтергейст, как в случаях с кейсом, и призывал в реальный мир, где надо мешать коктейли, беспечно бросать bon mot и, может, разобраться с одним-двумя пьяными. Дух и сейчас принялся за свое. Так что Сигел только озадаченно посмотрел на Люси и сказал: «Ну, не знаю, мне показалось, что он просто не в себе. И, может, малость невротик».
Девушка мягко рассмеялась, больше не стараясь поддерживать раппорт, даже постельный; но теперь уже горя желанием излить собственные мысли, какие Сигелу были неинтересны и какие у него не было сил выслушивать.
