— Отстань, слышишь, отстань! Убери руки! — мямлил Андрей.
— Умоляю вас, несите, вот сюда, пожалуйста, не останавливайтесь, умоляю вас, — суетилась Татьяна, открывая дверь в комнату, в углу которой стоял большой широкий диван.
Извозчик тяжело дышал, осторожно ступал по ковру, с трудом, но все же смог дотащить Андрея до дивана.
Как только Андрей оказался на диване, извозчик стянул с себя шапку и с испугом шагнул к двери, сойдя с ковра. В руке Татьяны зазвенели монеты, она протянула их извозчику. Он молча поклонился, натянул шапку, еще раз взглянул на Андрея, размышляя, не потребуется ли он еще. Скрипнула дверь, за окном заржала лошадь, что-то щелкнуло, и копыта застучали по мощеному переулку.
— Что, спрашиваю вас, тут происходит? — бурчал Андрей себе под нос. — Где гости? Где, я вас спрашиваю, гости? Несите закуску!
Татьяна скинула шубу и присела рядом на диван, сняла с Андрея ботинки с налипшей на них дорожной грязью и попыталась снять пальто, расстегнув на нем пуговицы и упершись рукой в плечо Андрея. Ее сил не хватало на то, чтобы совладать с Андреем.
«Разбудить Прасковью? — мелькнуло в голове Татьяны. — Наверное. Впрочем, нет, не стоит. Под утро вернется батюшка, забот полно у нее и без нас».
Неожиданно Андрей открыл глаза. При бледном свете керосинового фонаря, который стоял на столе, было видно, как Андрей презрительно улыбается: ни сумрак, ни усталость Татьяны, ни ее желание думать о брате только хорошее — ничто не могло смягчить, спрятать, скрыть это презрение.
— Сними хоть пальто, — шепотом, чтобы не шуметь, произнесла Татьяна и дернула брата за воротник пальто.
— Моя красавица, — выпалил Андрей, он явно был не в себе. — Правду говорят, что ты краше всех, не брешут, значит, сукины дети! Поверь мне, никому я тебя не отдам! Не пущу!
Он резко дернулся и схватил Татьяну мертвой хваткой за горло — она никак не ожидала подобного от опьяневшего до бесчувствия брата, со стороны казавшегося таким тихим и беспомощным. В следующий момент он подвинулся к ней и со всей силы дернул за рукав ночной рубашки. Раздался треск ткани, он резко дернул снова, снова затрещал шов. Андрей будто бы ослабил хватку. Татьяна хотела кричать, хотела вырваться, хотела сделать хоть что-то! Она беспомощно хрипела, вцепившись в руку Андрея, сжимавшую ее горло. Вместо крика раздавалось какое-то хрипение. Нет, ей показалось — хватка нисколько не ослабла, пальцы буквально впивались в шею. Татьяна попыталась встать с дивана, глубоко вдохнуть, но это у нее не получилось: все перед глазами плыло, расходилось кругами, с места было не двинуться.
Татьяна искала глазами что-нибудь — что именно, она и сама не до конца понимала. Вернее, просто времени не было ни минуты, ни пары секунд для того, чтобы понять. Справа от входа в комнату на столике стояла керосиновая лампа. Ее свет отражался в зеркале в резной оправе, оно было в противоположном углу комнаты, рядом с пианино. Татьяна любила играть на нем, слегка притушив свет и наблюдая в зеркало за реакцией отца. Он внимательно слушал, качал головой и выпускал клубы табачного дыма. Андрей же обычно делал вид, что ему нравится игра сестры, что он внимательно слушает. Но это было напоказ — Татьяна понимала, что он притворяется только ради отца, желая показать, какой он на самом деле послушный. Но стоило только отцу выйти или срочно куда-то уехать, как Андрей терял к игре сестры всякий интерес, уходил в свою комнату или тоже начинал куда-то спешно собираться.
— Не пущу, — сквозь зубы процедил Андрей.
Татьяна не разобрала слов, но, даже задыхаясь, почувствовала тяжелое дыхание Андрея, наполненное ненавистью и винным угаром. Свет керосиновой лампы играл в зеркале. Теряя сознание, Татьяна повернула глаза и посмотрела в него. Полуобнаженная, с разорванной пополам ночной рубашкой, с шубой, лежащей на коленях, с руками, беспомощно протянутыми к шее, на которой сомкнулась рука Андрея, Татьяна поймала свой взгляд в зеркале.
«Господи, помилуй», — слабея, молилась она.
И тут она неожиданно для себя присмотрелась к отражению Андрея в зеркале. В глазах у Татьяны все плыло, расходилось кругами. В зеркале свет фонаря отражался, как казалось ей, слишком ярко. Но Татьяна сделала над собой усилие. Теряя сознание, она разглядела его глаза. Это не были глаза ее брата — в них не отражался свет фонаря, они не блестели, не бегали по сторонам, не смотрели в одну точку. Их просто не было, сколько бы она ни вглядывалась в зеркало. Вот ее глаза, кричащие недоумением, смирением и беспомощностью — и его, никакие, отсутствующие, пустые.
Ее руки слабели. Смотреть больше не хотелось. Никуда. Для Андрея это были какие-то секунды — схватил, сжал, желая подразнить, напугать, показать свою силу, свое превосходство. Для нее — целая вечность. Там, за границей этих самых нескольких секунд осталась Татьяна одна и появилась другая, жизнь которой была на волоске, в руках любимого брата.
— Проша… — прошептала Татьяна.
— Что? Что ты сказала, сестренка? — нет, Андрей, оказывается, прекрасно отдавал себе отчет в том, что делает и с кем.
Он еще сильнее сжал руку, как в совсем далеком детстве, когда они с сестрой носились по дому, играя в прятки, и, поймав, долго трясли друг друга за плечи или за шею.
Татьяна будто бы засыпала. Она не запомнила, что происходило в следующие несколько мгновений, тело становилось все легче и легче, руки и голова уже ничего не весили и почти что висели в воздухе. Она не слышала, как перед домом со скрипом остановился экипаж, как кто-то громко свистнул, как с грохотом отворилась дверь с передней, и раздался хриплый голос Павла Ильича:
— Прасковья! Ставьте самовар и горячую воду мне немедленно!
В комнатке за лестницей возникло оживление, Прасковья быстро накинула на себя платок и прошмыгнула через узкий проход в кухню. Павел Ильич, в отличие от многих, был совершенно равнодушен к русской бане — более того, он ее не переносил. От жара ему становилось дурно, начинала болеть голова, лицо наливалось нездоровой краснотой, со стороны похожей на сильно расчесанные ожоги переросшей августовской крапивой. У Прасковьи в кухне на плите всегда стоял огромный медный чан, до краев наполненный привезенной на тележке с Невы водой. Там же, на кухне угол был завешан старыми гардинами — в этом углу Павел Ильич мылся и приводил себя в порядок. После этого, присев на шатающийся табурет за кухонный стол, он медленно пил чай с сахаром вприкуску, совсем не гнушаясь того, что рядом Проша хлопочет с кастрюлями или стирает белье.
Эту его простоту унаследовала Татьяна: Андрей был другим по натуре, да и внешнее сходство его с отцом и сестрой было весьма далеким. Павел Ильич был приземистым, слегка сутулым, с вечно взлохмаченными светлыми волосами и такой же светловатой бородой. Татьяна тоже, несмотря на юный возраст, не могла похвастать ростом и идеальной фигурой, но тонкие черты лица, прямой красивый нос, хорошие манеры и скромность скрашивали все недостатки. Ее светлые волосы всегда были аккуратно собраны в косу, которую она доверяла только Прасковье.
Андрей был капризным и изнеженным, брезгал принимать пищу на кухне и непременно требовал подать в столовую или к себе в комнату, если был погружен в какие-то дела, часто в подсчет карточных долгов. Его худые крючковатые пальцы скользили по листам, густо усыпанным табачным пеплом, он потирал темные, темнее мореного дуба волосы и оглядывался по сторонам. Шея и руки, а местами и лицо его были усыпаны маленькими родимыми пятнышками, словно природа собиралась пометить его особым образом, но почему-то остановилась лишь на коже, не добавив к цвету волос непременную в таких случаях рыжеватость.
— Прасковья! — снова крикнул Павел Ильич. — Я буду сердиться!
— Не стоит, не стоит, Павел Ильич, вода на плите, самовар уже раздуваю, — залепетала Проша тоненьким срывающимся голоском откуда-то с кухни.
— Иду, уже иду, — отозвался Павел Ильич и зашуршал какими-то свертками. По стене скользнула его длинная тень. Он заглянул в комнату, но ничего в темноте не увидел. — Куда, черт подери, затеряли фонарь? Светает, а вон, гляди, все равно темно.
Андрей мгновенно протрезвел: на его руках лежала сестра, на столе стоял потухший фонарь — судя по легкому запаху гари, в нем закончился, полностью выгорев, керосин.
«Что, если отец увидит, что если пойдет? Из-за нее, из-за сестры, какой-то девчонки, я могу потерять его расположение. Что тогда? Где брать деньги, мне причитающиеся по праву? Что придумать? Нет, четверть часа у меня точно есть, отец отправился, как обычно, на кухню болтать с этой полоумной приживалкой. Да и пусть болтает подольше. Бежать, срочно бежать к себе и как можно тише».
Он одернул пальто, освободился от тела сестры, долго шарил в поисках ботинок, нащупал их в темноте, и, держа в руках, осторожно, чтобы не шуметь и чтобы не скрипели деревянные ступени на лестнице, вышел из гостиной и направился к себе, наверх.
