— Га-га, а-га-га, га, га-га, а-га-га, га! — послышалось невысоко в небе, ниже, чем вершины леса за равниною, сначала на расстоянии, затем ближе, ближе, близко — вот...
И волк, сбочив голову, проследил приближавшиеся и удалявшиеся знакомые ему голоса отлетавших гусей.
И птица эта, и сезон были ему по сердцу: хороши такие осенние уютные ночи...
...Когда молод, когда силен, зима — тоже хорошее время, продолжает свои думы старик. Бывало ли, чтобы кто-нибудь из его семьи ослабевал от голода? Правда, случались тяжелые дни, но умелая рекогносцировка и дружное сотрудничество всегда выручали. Правда, два раза за 12 лет из-за небывалых метелей и стужи пришлось поголодать и это привело оба раза к твердому намеренью напасть на первого встречного человека.
Однажды, в первый вечер после того, как кончился буран, он с волчицею залегли близь дороги между двумя селениями, заслоняясь ольхами. Месячно было невероятно. У луны бывает свет молочный, зеленоватый, фосфорический и синий. Все эти цвета и во льдинах встречаются. Тогда синий свет лился. Небо — чистое, тоже синее, как ясною осенью недвижимая вода. Изредка только нет-нет да и нанесет неведомо откуда тоненькую быстро мчащуюся облачинку, вроде пушинки. Луна моргнет, а потом опять засинеет все, — далеко видно, явственно, а тени черные стелятся... Не очень удобная ночь выпала, да делать нечего: если жить, так надо есть хоть изредка.
Лежат за деревьями, шагах в 30 от дороги. Не по себе им: думают, что они, как копны, торчат. Да и как же иначе подумаешь, коли даже след их так белеет, будто по синему белым накапано. За прошлые дни нанесло сугробы здоровенные, дорога вся в волнах, — то ухаб, то намет. Ждут добычу: должно же быть какое-нибудь движение из деревни в деревню, в особенности после мяте пей, когда и люди, и собаки насиделись дома!..
Полежали, полежали с час, — не слыхать, а в деревнях народ маленько гудит, и собаки изредка потявкивают. Мороз что ли велик, что на дорогах пусто? — Не может быть, не ветряно! Вдруг, — пешеходные шаги от деревни отделились, в сараях отголоски пошли, скрипят, с дубинкою кто-то, слышно, как она тоненьким голоском в скрипучем снегу визжит. Ну, ладно, человеческого мяса впервые жена попробует, сам то едал не живого, правда, а умершего. Мясо не худое, кожа тоненькая, мозги вкусные.
Скрипит, приближается к ним от деревни пешеход. Не видать никого, а место, кажется, ровное. Нетерпение берет, главное — знать хочется, нет ли с человеком собаки: эта добыча удобнее. Волчица приподнялась поглядеть. По напряженному ее всматриванию, — как будто за собакой следит. Надо, стало быть, напускать так, чтобы и спереди, и сзади путь пересечь. Против — низинка: летом там ручеек и мостик. Лучше до мостика махнуть на дорогу, а то в низине как бы не замешкаться, там ветром снег мало уплотнило.
Смотрит волчица все пристальнее да пристальнее, а с ноги на ногу не переминается; стало быть, не выяснила, что на дороге делается. Привстал и он, не утерпел. Видит — черный предмет с голову величиною, то выныривающий, то исчезающий. Понял, что это человек по ухабам подвигается, и, глухо проворчав, лег опять. И она поняла тогда, что собаки нет.
Подходит. Набираются смелости... Человека выгоднее перепустить, да вдогонку, врасплох!.. Прилегла опять волчица. Как прилегла, — пешеход и остановись против них! Неужели по тени заметил? Смотрит прямо на них, стало быть, видит?.. Да, вдруг, как дубинку вытянет... И пошли они скоком прочь во весь дух, а человек во всю мочь кричит: “Дю, дю, дю!” Отмахали немного да по привычке остановились поглядеть, не бежит ли за ними человек. Нет, стоит на дороге и все орет. Опять бросились удирать и, как только за пригорок скрылись, да кустики пошли, так ленивою рысцою поплелись. Вот так закусили!..
Сделав обход, вернулись к той же деревне, откуда человек шел, и набрели на свежий след собаки: должно быть, только что находила. Давай выслеживать широким кругом. Тут и есть: за гумнами снег подрывает и что-то хоронит. Начали маневры: он мимо гумен, да вдоль них пополз и от деревни собаку отрезал, а волчица по собачьи в поле воет и все внимание собаки на себя привлекла, собака даже к ней подвигаться стала, а он от гумен к собаке. Как волчица увидала, что дело теперь выйдет, еще подвинулась вежливо. Собака сначала будто обрадовалась, потом раскусила, в чем дело, хвост к животу да с визгом в деревню. Ну, нет, накоротке никуда не уйдешь!.. Поужинали очень приятно. Если б не собака, все равно в ту ночь человека бы одолели.
Другой раз, здорово наголодавшись, шли по лесной узенькой дороге в стенах елок. Ну, хоть погода была мягкая. Снег валил хлопьями. Бесшумно передвигаются люди в такие дни и пешком, и в санях. Глядели зорко вперед, чтобы не нарваться на кого нибудь из-за поворота, да и слух приходилось напрягать, чтобы сзади не увидали их.
Вдруг навстречу плывет человеческий запах, тянет жильем и красными лоскутами, которыми охотники окружают волков. Они — в елки и затаились. Долго ждали, или казалось так. Наконец, идет женщина с котомкою, в снегу вся, платье кумачное подоткнуто, платок на лоб надвинут, торопится, а снежно и не спорко. Пропустили. Махнул он на дорогу да за ней. Прыгнул передними лапами на плечи, — она, как доска, повалилась и, пока падала, стонала, как дерево под топором. Хватил за шею... Ну, и намотано же у нее тряпья было, — не захватить пастью, толсто! Где же волчица? — А хвост ее — мельк в ельник! Стало быть, неладно что-нибудь, надо оглядеться... А одновременно все ясно стало: лошадь за самой спиной тропочет, фыркает, в санях орут, — вот как накрыли! Мах! — и тоже в ельник. Отбежал немного, только хотел послушать, — стали стрелять. Замахал прочь дальше да дальше, — гулы такие, что не выстоять. Кончился ельник, вскочил на гористый выруб, глядит — и волчица тут же. А там на дороге еще палят, а раскаты через болото далеко в бор идут, а там аукнут и — кончено...
Свежи в воспоминаниях старика пережитые страхи. Он вздохнул с чувством и так глубоко, что брыли его задрожали. Мысли о случаях минувшей опасности поневоле наводили на грустные ощущения старости и беспомощности.
Прилетевшая совка отвлекла внимание волка. Она кувыркалась в воздухе неровным бесшумным полетом, белея светлыми внутренними перьями крыльев, садилась на кочки, взвивалась, сливаясь с небом и землею, и, мяукнув, исчезла.
Опять замкнулась ночь в тишину и мглу, опять поплыла ночь, подвигаясь к концу, и опять задумался о прошлом волк.
Вспомнил он свою черноземную родину, раздолье широких полей, уют заросших оврагов и тени рощ. Полжизни провел он там, овдовел и в розысках новой подруги попал в лесистую местность, далеко от родины. Нашел подругу и поселился там. Как милы были родные овраги со множеством впадин и развилин, так близки вскоре стали ему и еловые леса. Часто все же мечтал он о родине, в надежде переселиться туда, предпринимая иногда паломничества в родные края, но теперь не было расчета вступать в условия жизни, от которых отошел, да и скверные воспоминания о тамошних гончих и борзых предрешали вопрос о переселении. Там от этих собак погибла его первая молодая жена.
Через года три вторично овдовел он в новой местности: волчица погибла на облаве. Суетливы волчицы, не терпится им, привычка у них путь открывать, детей вывести от опасности или от беспомощных детей врага отвести... Ну, и погибла, — не суйся, не разобравши дела.
Пришлось вновь семейного счастья искать. Больше года холостым прожил, дело не клеилось, — то на семейных нарывался, то на юных. Потом в том же районе, на его счастье, один матерой в капкан попал, а он его место занял и стал жить с серо-голубой статной волчицей. Не везло ему, — через 2 года, только первых детей на ноги поставили, она в первую же зиму тоже в капкан угодила. Опять все из-за того, что всегда впереди шла, — пустила бы переярка!..
Гончие и борзые вызывали тяжелые ненавистные воспоминания, — и не только потому, что, благодаря проклятым собакам, погибла его жена. Нет, тяжесть воспоминаний основана на более серьезных постоянных причинах, заключавшихся в том, что собаки эти лишали черную тропу ее уюта, не давая волку возможности ни летом, ни осенью скрыть свое местопребывание: как осенью гончие, так зимою снег, раскрывают человеку присутствие волка.
Матерому собаки страшны не столько силою, сколько напряженным беспокойством, которое они причиняют ему. Наедаться всласть — и то опасно. Помнится случай осенью: зарезал он с женою скорехонько годовалого теленка, отбившегося от стада. Еще еле светало, когда они нашли его в овраге по вопросительному жалобному мычанию. На двоих такой теленок — трехдневная порция, а они его сразу! Ну, — вода близко была. И пили же!..
Лежат в сладкой дремоте. Вдруг гончие повели, - к ним, к ним!.. А им не то, что бежать, - встать тяжело! Вот страха-то набрались! Надо на поле выбегать, а там наверняка, борзые. Ну, где ж с таким брюхом, - страх опять берет, и от него в желудке скверно, тошнота и слабость сделались... Спасение одно: гончим навстречу да мимо них мыском в следующий остров да в овраги, а борзые пусть за спиною ждут. Только этим и спаслись. Собаки до лежки дошли да опять взад следом, а этого обхода и полно, чтобы из острова куда надо выйти. От поля с борзыми избавились, а полянку все же пришлось пересекать. Тут с животом что делалось! Поди знай, на перерез откуда ни будь щуки эти могли вынырнуть. А одышка какая, легко ли! - пуда по два съели. До оврагов добрались; в долину попали да в речку. И поперек пошли на ту сторону - в пойму, а долго по течению плыли, плыли да воду прихлебывали - отошло. Причалили к берегу в заросли и на боковую, пока не отдышались. Стая до реки довела. Потявкали, погумкали, повизжали, - и замолкло все.
