– А почему альт? – я еще пыталась как-то противостоять ее напору, но все было бессмысленно. Во-первых, мне никогда не удавалось устоять против бурь, устраиваемых сестрой (в детстве, на Иссык-Куле, подобравшись ко мне сзади, с диким воплем «делать бурю!!!» она принималась колотить кулаками по воде, оглушая и ослепляя тайфуном брызг всех, кто находился поблизости в радиусе полукилометра). Во-вторых, то была воля небес, а я такие вещи чувствую и покоряюсь.
– Альт – потому, что более редкий инструмент, чем скрипка. Не задавай идиотских вопросов, как будто ты никогда не имела никакого отношения к музыке. Та м мы его продадим за бешеную сумму. Вспомнишь обо мне, когда впервые затопишь мраморный камин там, в своем новом доме, купленном на альтовые деньги!
Словом, гонец – с некоторым трудом – был найден. Им оказался мой старый друг режиссер Стасик Митин. В то тревожное время (а впрочем, какое время в России было не тревожным?) люди старались не перевозить на себе крупные суммы. В поездах было нехорошо. Ходили кошмарные слухи об усыпленных сквозь щели в купе, в лучшем случае просто ограбленных, в худшем – сброшенных под колеса поездов пассажирах.
Помню, как, озабоченный своей миссией, Стасик прятал пакет с деньгами куда-то в недра кожаной куртки, в потайной карман, и я, тревожно ощупывая его грудь, старалась определить на глаз: заметна или не заметна некоторая припухлость со стороны сердца?
Вера сама поехала в Питер за альтом.
Мимоходом по пути ею был совращен в еврейство малолетний митинский сын Димочка. В то время – время перелетных стай – моя сестра была взбудоражена, полна национальных страстей и выступала, все время выступала – в смысле, произносила страстные монологи перед разными аудиториями на самых разных кухнях.
(Это вообще показательно для нашего семейства по женской линии. Моя бабка прекрасно пела украинские песни, но главное, умела подражать голосам других людей. Когда в доме собирались гости, они всегда просили: «Рухэлэ, представь!» Бабка долго отнекивалась, категорически отказывалась, отрицала вообще такую свою способность и вдруг без предупреждения начинала: «Иду я тут вчера, а навстречу…» – и так убийственно точно передавала голос, мимику, манеру говорить и двигаться, а главное – выдавала такие характеристические тексты, что человек как живой представал перед падающими со стульев от хохота гостями.
Ее дочь, моя мама, тоже всю жизнь выступает. Вообще-то она педагог, тридцать три года преподавала историю государств, ныне уже не существующих, и, когда объясняла урок, тоже изображала, только не соседей, а государственных деятелей – царей, министров, декабристов, большевиков… Говорят, когда она объясняла урок по теме «Убийство Павла I», потрясенные ученики вскакивали с мест, чтобы заглянуть в изображаемый ею камин, в котором спрятался несчастный император…
Так что все мы выступаем, и в буквальном и в переносном смысле.
Я, например, выступаю в обоих смыслах. Мне как будто недостаточно, что читатель, взявший в руки мою книгу и перелистывающий страницы, вынужден так или иначе внимать моим рассуждениям о том о сем, просматривая разнообразные картинки, которые мне вздумается раскрашивать перед публикой, – нет, мне все мало! – и я взбираюсь на буквальную дощатую сцену, чтобы погарцевать час-другой перед несколькими десятками любопытных, развлекая их самым наглым способом – рассказывая анекдоты и байки из собственной жизни и жизни нескольких моих друзей. Очевидно, врожденное актерство пересиливает даже самый замкнутый, самый мизантропический характер.)
* * *
Отлично помню момент, когда альт – впервые! – вплыл в нашу квартиру. В футляре, топорном и таком старом, что его картон, оклеенный коричневым дерматином, махрился на сгибах. Из трех застежек действовала только одна, поэтому для страховки футляр был охвачен в двух местах бельевой резинкой.
– Ну, вот, – сказала сестра, деловито опустив его на тахту, снимая резинку и отщелкивая единственную застежку.
Вам приходилось видеть когда-нибудь, как скрипачи и альтисты вынимают инструменты из футляров? Как нежно и крепко охватывает кисть руки гриф инструмента? Похожим движением достают из люльки младенца, придерживая голову на слабой шейке…
Описав в воздухе плавную дугу, вытянутой рукой Вера продемонстрировала сильные линии его хрупкого и одновременно мужественного тела.
– Ель! – объявила она, являя нашим взорам верхнюю красноватую, с медовым отливом деку.
Мы затрепетали.
Она сделала вращательное движение кистью руки, альт оборотился, показав более светлую, с перламутровыми бороздами света под слоем лака спину.
– Клен! – провозгласила Вера. Мы пали ниц.
Затем долго молча и почтительно любовались черными колками, отполированными чьими-то пальцами, изящно вытянутыми эфами, аккуратным подбородником, пробовали канифольную шершавость струн…
Тогда я впервые в жизни подумала, что сокрушительный провал в моих отношениях с музыкой, вполне вероятно, был обусловлен неверным выбором инструмента. Может быть, я вообще струнный, а не клавишный человек? И даже не смычково-, а щипково-струнный? Может быть, ухо мое тоскует по долго замирающему звуку тронутой струны, а левое плечо всю жизнь ждало легкой тяжести альта или даже тяжелого изгиба арфы?
В прорези эфы мы углядели внутри хрупкого тела альта наклейку: «Мастер Георгий Шуб. Алма-Ата. 1973 г.».
– Да… – сказал мой муж. – Не Генуя. И не Кремона.
– А какая тебе разница? – спросила сестра. – Звук прекрасный.
Она держала альт как балалайку и пощипывала струны.
– А смычок? – спохватилась я.
– Смычок – это отдельное предприятие, – сухо возразила сестра. – Это еще несколько тыщ. Могу устроить. Хотите?
Она достала свой собственный смычок, провела им по струнам, извлекая один за другим сильные волнующие звуки – обрывки известных скрипичных пьес.
– Какой огромный… – пробормотала я почти благоговейно. – Альт-акселерат…
Было в его теле нечто освобожденное, устремленное вдаль, я бы даже сказала – улетное. Возможно, из-за отсутствия смычка, – ибо любая трость, занесенная над чем бы то ни было, всегда становится палкой надсмотрщика…
* * *
Вскоре моя сестра покинула Россию. Она уезжала в Израиль через Польшу, поездом, захватив с собой только скрипку и небольшой саквояж. Ее сын, мой единственный племянник Боря, должен был приехать позже, когда она там «встанет на ноги». Хотя, на мой взгляд, Боря – даже когда был маленьким – стоял на ногах гораздо уверенней своей мамы. Его всегда отличал вдумчивый и несколько иронический взгляд на окружающих.
Однажды (ему было года четыре) моя сестра обмолвилась, что я сижу в доме творчества.
– Что это – дом творчества? – спросил мальчик.
Моей сестре некогда было вдаваться в эту совершенно неинтересную тему, и она сказала:
– Ну… это такое место, где писатели творят.
– Что творят? – насторожился Боря.
– Что хотят, то и творят, – легко ответила его торопливая и занятая мама.
– Что хотят – творят?! – потрясенно переспросил Боря. – Они там на ковер какают?!
Очевидно, подобное действие в Борином воображении было проявлением высочайшей духовной свободы.
Когда он вырос, его замечательно устойчивый характер явил еще одну привлекательную черту – невозмутимость и доброжелательное приятие всех сумасбродств близких.
Словом, Вера уехала и стала слать из Израиля восторженные письма. «Какое это счастье, – писала она, – жить в своей стране и чувствовать себя равной со всеми…»
У нас еще оставалось немного денег – заплатить в ЖЭК за ремонт квартиры, которую мы оставляли государству. Иначе нам не давали справку – заветную индульгенцию, без которой в те годы евреев не отпускали босых по миру.
На вывоз альта – нашей главной надежды и достояния – тоже требовались разные документы; его, как заключенного, щелкали и в фас и в профиль, к нему прилагалась официальная бумага, мнение компетентной комиссии Министерства культуры. Помнится, в очередях Министерства я с трепетом ожидала отказа на вывоз такого высокоценного инструмента. Однако советские чиновники довольно легко и равнодушно выпустили эту птицу на волю…
Моя милосердная память, которая всегда в тяжелые минуты закрывает мне глаза теплой ладонью, во время всей таможенной процедуры в «Шереметьево» приоткрыла щелку лишь на те несколько минут, когда таможенники в лупу дотошно осматривали альт и фотографии с него. Когда же они приступили к личному досмотру нашего тринадцатилетнего сына и он, беспомощно и испуганно глядя на меня, вдруг поднял вверх худые длинные руки, моя жалостливая память снова плотно закрыла мне глаза обеими ладонями…
Впрочем, это уже другая тема.
* * *
…Когда мы приехали в Израиль, выяснилось, что умные и дальновидные евреи понавезли в эту небольшую страну огромное количество самых разнообразных музыкальных инструментов. Не стану пересказывать анекдотов о новых репатриантах на эту тему, сочиненных местными уроженцами.
