— Не будем слишком тянуть, — сказал князь, — осень — сезон, настраивающий на сентиментальный лад, и мне видится некое благородство в осенних красках. Что бы вы сказали, например, о 28 октября?
Г-жу Валандор эта дата вполне устраивала:
— Мы пробудем здесь еще неделю, — сказала она, — а 15 сентября поспешим к вам в Париж.
Передавая Жюльетте этот разговор, который, казалось бы, должен был вызвать у нее интерес, она не заметила в выражении лица будущей супруги ничего, кроме усталости и досады. Ее жених, прощаясь с ней, не скрыл от нее ни сожаления от расставания с ней, ни желания как можно скорее увидеть ее вновь. Затем он коснулся некоторых общих воспоминаний, на что она отвечала произнесенными шепотом словами, полуулыбками, вздохами и украдкой брошенными взглядами, в которых князь усмотрел доказательство внезапной и трогательной застенчивости.
После отъезда князя д’Альпена г-жа Валандор решила наконец выяснить, что думает Жюльетта о своем браке. «Ты дуешься, ответь мне, почему?» Жюльетта только сжала губы и ничего не сказала. Тогда мать обвинила ее в бессердечии:
— Тебе доставляет удовольствие нервировать меня. Ты хочешь свести меня с ума. Берегись, Жюльетта, ты двинешься навстречу своему несчастью.
— И мне тоже так кажется.
От этого ответа у г-жи Валандор перехватило дыхание. Несколько секунд она не могла произнести ни слова.
— Что? Как это понять? — промолвила она наконец.
— Я только хочу повторить твои слова, — ответила Жюльетта. — Ты хотела меня предупредить и сказала: «Берегись, ты движешься навстречу несчастью». — Что ж, мама, я тоже так считаю.
— В таком случае, если я правильно понимаю, ты передумала, твои чувства изменились и у тебя теперь другие планы? О! — стала корить дочь г-жа Валандор, — Жюльетта, ты вызываешь у меня страх, ты начинаешь напоминать мне своего отца. Подумай, до чего его довели его нерешительность и его фантазии. До могилы, дитя мое, до могилы, повтори это слово.
— Признаться, и я тоже думаю о смерти.
— О! Ты хочешь умереть? Ты хочешь доставить всему свету такое удовольствие, хочешь, чтобы все над тобой смеялись? Тебе не терпится дать почувствовать свою правоту тем, кто говорил: «Она метит слишком высоко»? Все подумают, что князь бросил тебя и что ты покончила жизнь самоубийством, не снеся такого оскорбления.
— Я не люблю Эктора, — спокойно произнесла Жюльетта.
— Можешь ли ты это знать? А если и так? Не получится брака по любви, так получится брак, основанный на разумном решении. Часто именно такие браки бывают самыми крепкими и всегда — самыми продолжительными. — Г-жа Валандор привела несколько примеров, и продолжила: — Это даже очень хорошо, что ты не влюблена в него. Поверь мне, дитя мое, это гарантия счастья.
Жюльетта вздохнула:
— Мне хотелось бы верить твоим словам, но отвращение лишает меня мужества.
— Отвращение? Какое сильное слово! Да знаешь ли ты, что это такое? В твоих устах это слово, по крайней мере, неуместно. Будь благоразумной, прошу тебя.
И она принялась живописать портрет князя столь лестными красками, что перед желаниями Жюльетты стали открываться более радужные перспективы.
— Все, что ты говоришь, верно, — подтвердила дочь, — Эктор обладает всем, чтобы нравиться. — И, посмотрев матери прямо в глаза, добавила: — За него замуж нужно бы выйти тебе, а не мне.
От смелости сказанного у г-жи Валандор возникло подозрение, что дочь потеряла рассудок. Она убедила ее пойти лечь в постель, села у изголовья и завела с ней долгую беседу. Жюльетта не находила никаких аргументов, чтобы возражать ей, отчего ее смятение только росло.
— Ну вот, — заключила г-жа Валандор, — будь умницей. Доверься мне и инстинкту, толкнувшему тебя к человеку, какого редко можно встретить в жизни. А то когда ты начинаешь рассуждать, ты все запутываешь. Умствование — это не для твоего возраста, положись на интуицию. Еще вчера ты говорила: «Я буду творцом своей жизни». Прекрасно! Так позволь, милая моя, тебя спросить — кто, как не князь, может предоставить тебе такую возможность? Это такая роскошь, какую в наши дни почти никто из молодых людей не в состоянии тебе предложить.
Для Жюльетты быть творцом своей жизни означало устроить дом по своему вкусу, быть окруженной только такими предметами, которые создают чувство защищенности, иметь много больших клеток с изысканными птицами, совершать морские путешествия, купаться в озерах, в которых в ночной тьме танцуют большие рыбы, имеющие склонность проглатывать кольца, оброненные королевами. Быть творцом своей жизни — это в белом манто отправляться на лесные прогулки в экипаже и бросать молчаливому и улыбающемуся кучеру: «Направо, налево». Это возвращаться домой с первым порывом свежего ветра и находить у своей двери печать осени. И чтобы из распахнувшегося окна выглянул ребенок, крикнул: «Пришла осень» и быстро захлопнул его створки. Тогда Жюльетта растянулась бы в шезлонге, достала из корсажа небольшой букет цветов и, полузакрыв глаза, прижала бы его к губам. Ребенок, только что выглядывавший из окна и которого звали Бамбино, сел бы около нее и запел под аккомпанемент потрескивающих горящих поленьев песенку, а из вестибюля доносился бы стук собачьих шагов по паркету, похожий на звук падающего на плиточный пол крупного града.
Это было бы как раз время визитов. Очень красивая дама в трауре по своей красоте, лаская свои перчатки, говорила бы о прошлом. Какой-нибудь профессор, любитель природы, сидя с Бамбино в углу библиотеки, читал бы ему страницы из жизни ящериц. Пожилые господа, все чрезвычайно замечательные, вынимая свои носовые платки, чтобы промокнуть каплю пота на носу, смешивали бы запах лаванды с благоухающим паром, идущим от чашки с чаем. Люди более молодые, но не менее замечательные, рожденные и выросшие в комнатах со сводчатыми потолками — охотники, орнитологи, ботаники, астрологи, артисты и литераторы, — все были бы безумно в нее влюблены и безумно бы ее ревновали. Одному из них Жюльетта отдавала бы предпочтение. Когда все покидали ее дом, он делал бы вид, что следует за всеми, но немного погодя возвращался, чтобы сжать ее в своих объятиях. Она любила бы свою грусть, неизбывную и придающую ей значительность, грусть, питаемую сельскими пейзажами, речными далями и благородными мыслями. Он говорил бы о ветре и строил планы на будущее: «Если ветер не усилится, мы отправимся к Мирозеэнским башням». Ах! Она так любила бы его и так боялась его потерять, что выдумывала бы для него всяческие несчастья, от которых лишь она одна могла его спасти.
Вот только почему среди этих людей не было князя д’Альпена? Поначалу он отсутствовал в этом доме, который был собственно его домом. Неужели Жюльетта прогнала его?
— Ах! Я хотела бы быть вдовой, — воскликнула она.
Услышав это, г-жа Валандор поняла, что к ее дочери вернулся рассудок.
— Запасись терпением, — ответила она ей, — для начала нужно выйти замуж.
На этом она, довольная, что лишний раз продемонстрировала торжество здравого смысла, оставила Жюльетту и отправилась примерять новую шляпку. В этот вечер она вписала в свой дневник две фразы: «Я разрываюсь между моим материнским долгом, светскими обязанностями и моим долгом как женщины» и «У меня не четыре руки».
Однако настроение у Жюльетты с каждым днем ухудшалось. Она сознавала, что взяла на себя определенные обязательства, чувствовала себя попавшей в ловушку собственных слов и, боясь критики, насмешек, позора разорванной помолвки, боясь объяснений, не находила в себе ни смелости расторгнуть эти обязательства, ни силы подчиниться ситуации. Из стыдливости она не смела себе признаться, что же ее отдаляет от князя, и по слабости хотела бежать куда глаза глядят, исчезнуть, умереть, лишь бы освободиться от взятых на себя обязательств.
От всего этого г-жа Валандор потеряла сон. Она сердилась на дочь за то, что та не желала прислушаться к ее доводам, сердилась на саму себя за свою неспособность понять дочь и, проводя ночи напролет в поисках смысла поведения и слов Жюльетты, вдруг вспомнила ее слова: «Отвращение лишает меня мужества».
Их пребывание на море подходило к концу. На следующий день мать и дочь должны были отправиться в Париж, где их ждал князь. Г-жа Валандор подумала, что необходимо предпринять еще одну попытку, предпринять ее даже с риском вывести дочь из себя, что необходимо, расспросив девушку, привести в порядок ее мысли, прояснить ее будущее и утешить в настоящем.
— Жюльетта, — спросила она у нее, — почему ты на днях мне сказала: «Отвращение лишает меня мужества?»
Сначала Жюльетта отказалась отвечать. Но мать настаивала, умоляла, затем ее охватил страх — ей пришло в голову, что за молчанием дочери скрывается какая-то большая тайна.
— Я все поняла, все поняла, — вскричала она вдруг, — ты скрываешь другую любовь, ты обручилась дважды. О! Какое несчастье! Какой ужас! Я понимаю твое отвращение, — и она принялась плакать.
