Деревянная дверь училища с громким скрипом захлопнулась за спиной. Солнце ударило в глаза. Он на секунду зажмурился, постоял, а затем, что-то насвистывая себе под нос, зашагал по аллее. Старые елки отбрасывали на тротуар конусообразные тени, птицы, греясь в весенних лучах, чирикали в ветвях, перескакивая с ветки на ветку. На душе радостно и спокойно. Наконец-то весна. Скоро летние каникулы, если конечно его не отчислят за непосещаемость.
— Лучше не надо, — пробормотал он, на мгновенье представив себе реакцию матери, — Она с меня три шкуры спустит. — Затем, где-то в глубине души махнув на все рукой, решил, что подумает об этом позже, и широкими шагами заспешил домой.
Этюдник подпевал ему на каждом шагу. Раз — два, раз — два — звякали тюбики с красками, ударяясь о деревянную поверхность.
По пути ему встречались влюбленные парочки. Они нежно переглядывались, улыбались друг другу во весь рот, держались за руки. Он смотрел на них и посмеивался: «до чего глупо выглядят». Впереди стремились в небеса кремлевская колокольня и величественный Успенский собор, в храмовом пространстве которого уже давно прописались музейные экспонаты. Туда, в очередной раз поглазеть на выставку, заходили бабульки, тянущие за руку внуков, надо же приобщать несознательную молодежь к прекрасному.
Он подумал о своей сегодняшней работе. Натюрморт — кувшин, яблоко луковица — и рассмеялся. До чего смешное лицо у Николая Александровича, когда он прикусывает губу и ходит вокруг мольберта, с сосредоточенным видом разглядывая ученический труд. Ему надоели эти скульптурные маски, вазы. Он хотел рисовать что-то настоящее. Вот здорово будет когда они всей группой поедут на пленэр. Лучше живой природы нет ничего.
Обойдя вокруг Кремля и добравшись до Октябрьской площади, он выстоял длинную очередь на «десятку». Наконец прорвался в автобус, и тот медленно, пыхтя на каждом повороте, покатил его домой. За грязным от вчерашнего дождя стеклом проплывали дома. На остановках толпились люди, провожая их завистливыми взглядами. Вот появилось круглое здание цирка, и шестилетний ребенок позади него громко заявил:
— Хочу клоуна. — Его мать видимо улыбнулась и сказала:
— В выходные вы с папой пойдете в цирк. — Но малыш упрямо повторил.
— Нет, хочу сейчас клоуна.
Его соседка тихо засмеялась, а он закрыл глаза и, прислонив голову к стеклу, стал думать о вчерашнем вечере.
— Мама, я ушел гулять, — прокричал он и захлопнул дверь. Соседки, расположившиеся на лавочках у подъезда, как куры на насесте, проводили его глазами, и как всегда сказали друг другу — какой красивый мальчик. Он привык. Так было всегда. Сколько он себя помнил, окружающие беспрестанно твердили ему — красивый, красивый. И это уже успело порядком надоесть.
— Вот заладили, — буркнул он.
Он спешил в интернат к своим новым друзьям. Они старше и немного странные. Ну и что. Зато с ними интересно.
Все пять человек были в сборе. Он пришел последним. Дрожь предвкушения чего-то неизведанного будоражила кровь.
— Пошли, — сказали они, и небольшая компания покинула территорию школы-интерната, прошла через дворы и исчезла в подвале дома номер восемнадцать. Здесь было прохладно. В воздухе стоял запах сырости. Где-то капли воды срывались с труб и с громким эхом разбивались о пол. Ему стало страшно. Хотелось поскорее выбраться из давящей атмосферы подвальных помещений, но не решался. Уйти, стало быть выставить себя трусом, а он не трус, и останется со всеми.
Серые стены, тусклый свет керосиновой лампы, деревянные ящики вдоль стены. Они часто собирались здесь, но ему еще только предстояло об этом узнать. А пока он во все глаза смотрел за приготовлениями.
Игла пошла по кругу. Старший, затем Витек, Игорь, другие и, наконец, его очередь. Ему страшно, он до дрожи в коленях боится уколов. Убежать… Нет, он не трус. Руки трясутся.
— Давай помогу. — Игорь забрал шприц. Закатал рукав. Он зажмурился так, что перед глазами замелькали разноцветные круги. Укол, и ноги отказываются повиноваться. — Идем.
— Не могу встать, — голова тяжелая, кружится. Ощущения странные, необъяснимые.
— Тогда сиди, сам выберешься, когда отойдешь. — Сквозь туман в голове он слышит эхо удаляющихся шагов, но встать не может. Странно…
— Конечная!
Голос водителя заставил его открыть глаза. Он увидел, как из дверей автобуса вышел последний человек.
— Вот, зараза, прозевал свою остановку, — подумал он и, схватив этюдник, выскочил на улицу. На базарчике возле Первомайского универсама толпиться народ. Воздух пропитан запахом свежей рыбы. Он зашел в магазин, купил буханку хлеба и во весь опор помчался домой. Уже во дворе встретил бывшую одноклассницу. Пришлось задержаться. Юлька расспрашивала как жизнь, чем занимается, а он, переминаясь с ноги на ногу, торопился уйти. Договорились встретиться в семь часов и вместе погулять. Но вечером — интернат, странные друзья, подвал, и крик души:
— Мама!..
* * *
— Вася, Вася. Хочу клубнику, — уже в течение пяти минут сестра стояла над душой, не давая поспать. — Васяка!
Он открыл глаза. Потянулся.
— Маняка, давай попозже.
— Нет, сейчас, — она упрямо сжала губы и замотала головой, всем видом показывая, что будет стоять на своем.
Он улыбнулся, до чего она смешная. Встал. Она протянула ему большую эмалированную кружку и скрылась за дверью. Надев шорты, он вышел на крыльцо. Было раннее утро, но солнце уже вовсю припекало. Полумрак дачного домика еще хранил ночную прохладу, и ему захотелось нырнуть обратно в постель.
— Клубника, — раздалось откуда-то снизу. На последней ступеньке сидела сестренка и показывала ему на грядки. Ее глазки сияли и с надеждой смотрели на него. Он не мог ей противиться. Держась за руки, они пошли по тропинке.
— Что, все-таки разбудила? — сказал отец. Он стоял под раскидистыми ветвями яблони, опираясь на лопату, посреди наполовину вскопанной грядки. — Маняка, ну-ка поделись, как тебе удалось поднять такого соню? — отец улыбался.
— Он не соня, он мой брат, — звонко ответила она, и потянула его дальше, но подумав, остановилась и добавила, — Любимый брат.
Они с отцом расхохотались, а она недоуменно посмотрела на них, не понимая причину веселья. Откуда-то раздался голос матери:
— Дочка, иди посмотри, что я нашла. — Сестра отпустила его руку и скрылась в зарослях винограда, а он пошел собирать ягоды. Грядки недавно полили и ноги утопали в мокрой земле. Он поскользнулся и чуть не упал.
— А у тебя носки рваные, — сказала сестренка. Ее смешная мордочка выглядывала из-за виноградных лоз. Она показала ему язык и добавила: — Мама нашла мое ведерко. Красное.
Они сидели на крыльце. Между ними стояла тарелка и сахарница. Сестра с сосредоточенным видом брала ягоды, окунала их в сахар и отправляла в рот. Ее личико было измазано клубничным соком, на платье красовалось пятно.
— Грязнулька, — дразнился он.
— Ты тоже, — она показана на его грязные ноги. — Смотри. Птичка. — Он проследил за ее взглядом и увидел воробья, который деловито прыгал среди кустов пионов, собирая букашек.
— Это воробей, — сказал он.
— А он ест черешню?
— Нет, черешню едят грачи, а воробей — жуков.
— Жуки не вкусные, — она состроила рожицу.
— Откуда ты знаешь, что они не вкусные?
— Знаю, — отправив в рот последнюю ягоду, она соскочила со ступеньки и, помахав ему рукой, побежала к отцу.
Он остался сидеть на крыльце. Солнечные лучи обжигали плечи. С каждой минутой становилось все жарче. Над головой, весело шелестя листвой, напевал свою песню орех. На соседнем участке, из проигрывателя на окне, лилась песня Сандры. Ему только шестнадцать, и вся жизнь впереди.
* * *
Тридцать пять лет. За спиной убегающий вдаль забор с колючей проволокой и три года заключения, впереди — дорога. Его мысли — это воспоминания, жизнь — кошмар, и лишь во сне, словно из небытия всплывают мгновения счастья. Звук закрывающихся ворот его последнего прибежища, все еще стоит в ушах. Он не может сделать и шага. Идти некуда. Последние три года своеобразный рубеж, есть возможность начать все с начала, перевернуть свое существование, и страх неизвестности дает о себе знать. Убежать, спрятаться — навязчивая идея, но от себя не скроешься. Нет такого места на земле. И потому, застыв, словно каменная глыба, он стоит на распутье обдуваемых ветром дорог и смотрит вдаль. И как в сказке: на право пойдешь, коня потеряешь, на лево — жизнь. Проблема выбора…
То, что она испытывала в данный момент, с большим трудом поддавалось определению. Это нельзя было назвать ни шоком, ни удивлением. Ярость и злость также не отражали чувств, застывших где-то под ребрами. Ее эмоциональный ряд словно включал в себя все существующие нюансы чувств и, окрашенный обреченностью, застыл среди разнообразных оттенков серого. Его проявление, казалось, медленно тонуло в зыбкой трясине цвета, и обнаруживалось лишь периодическим морганием и повисшим в воздухе вопросом, возникающим после первой части незапланированной трилогии: «продолжение следует?».
