– Северин, – обычно говорил я, – как сила ее, так и ранимость имеют один и тот же корень. Она верит всему, во что вкладывает чувства. Она будет ждать и терпеть вечно – если любит тебя.
Именно Утч и нашла эти открытки. То ужасное лето мы по чьему-то дурацкому совету проводили в штате Мэн, где нас заливали бесконечные дожди, изводила мошкара и где, вероятно, Утч и подхватила «антикварный» вирус. Лето это запомнилось мне горами безобразной рухляди – реликвий колониальных времен. К счастью, увлечение это вскоре прошло.
Именно в штате Мэн, в городке Бат, она нашла эти открытки в каком-то закопченном сарае с вывеской «Антикварные редкости», недалеко от судостроительной верфи; было слышно, как там клепали корабли. Владелец антикварной лавки пытался всучить ей извозчичий кнут. Утч показалось, что в его старых глазах мелькнуло что-то похожее на просьбу испытать кнут на нем. Но она – европейка; а впрочем, я не уверен, что многие американки это бы сделали. Если только в штате Мэн. Утч отвергла кнут и продолжила рыться в старых вещах, стараясь держаться поближе к двери и подальше от старика, следовавшего за ней по пятам. Едва взгляд ее упал на открытки в пыльной витрине, она немедленно узнала Европу. Утч попросила показать открытки: это была Франция времен Первой мировой войны. Она поинтересовалась, откуда они здесь.
Он был американским солдатом Первой мировой и встретил победу во Франции. Единственное, что осталось у него с тех времен, были эти открытки – старые черно-белые снимки, некоторые с коричневатым оттенком, очень плохого качества. Старик сказал, что черно-белые фотографии точнее отражают реальность.
– Мне запомнилась Франция черно-белой, – сказал он Утч. – Не помню, чтобы тогда были иные краски.
Она знала, что открытки мне понравятся, и купила их – более четырехсот штук за один доллар.
Я рассматривал их неделями и рассматриваю до сих пор. Там есть дамы в длинных черных платьях, мужчины с черными зонтиками, крестьянские дети в традиционных бретонских костюмах, лошадиные упряжки, старинные авто, военные французские грузовики с брезентовым верхом, солдаты, гуляющие в парке. Есть виды Реймса, Парижа и Вердена – до и после бомбежек.
Утч права: в будущем они мне могут пригодиться. Тем летом в штате Мэн я все еще работал над моим третьим историческим романом, действие которого происходило в Тироле во времена Андреаса Хофера, крестьянского героя, заставившего отступить Наполеона. Франция времен Первой мировой была тут ни при чем, но я знал, что настанет и ее черед. Возможно, через несколько лет, когда люди на фотографиях – и даже детки в бретонских костюмах – достигнут возраста, когда их заведомо можно будет считать покойниками, я вытащу эти открытки на свет. Я нахожу, что неприлично писать исторические романы о людях еще не умерших; это мой принцип. История требует временной дистанции; не могу писать о живых.
Для истории необходим фотоаппарат с двумя объективами: один – длиннофокусный, другой для съемки крупных планов, с большой глубиной резкости. О широкоугольниках забудьте – достаточно широкого обзора быть не может.
Но тогда я не помышлял о Франции. Я расчесывал укусы злобных насекомых и был поглощен историей крестьянской армии Андреаса Хофера, тирольского героя, который заставил отступить Наполеона. Я огорчался, видя как отчаянно тревожится Утч за детей, когда они купаются у скалистого побережья; наши дети были в самом опасном возрасте (какой же возраст не опасный?), и оба не умели плавать. Утч казалось, что им ничего не грозит в машине и в антикварных лавках, да и я не хотел лишний раз испытывать укусы мошкары, оводов и комаров. Лето в Мэне, у моря, проведенное в четырех стенах.
– Почему мы хотеть сюда приехать? – спрашивала Утч.
– Почему захотели сюда приехать? – поправлял я ее.
– Да, почему мы захотеть? – говорила Утч.
– Чтобы сбежать от всего? – предполагал я.
– От чего?
Сейчас я вспоминаю об этом с иронией, но ведь действительно до нашего знакомства с Эдит и Северином Уинтерами нам не от чего было убегать. Тем летом мы еще не встретились с ними.
Я снова возвращаюсь мыслями к фотосъемке камерой с телеобъективом. У меня было несколько до– и послевоенных фотографий собора в Реймсе. На двух, снятых крупным планом от левого портала западного фасада, изображен ангел, прозванный «Улыбка Реймса». До войны ангел действительно улыбался. Рядом несчастный святой Никасий простирал свою руку – руку без кисти. Во время бомбежки ангел, прозванный «Улыбка Реймса», был обезглавлен. Рука отвалилась по локоть, и вырвана часть ноги от икры до бедра. Несчастный, простирающий длань святой Никасий потерял свою вторую руку, ногу, подбородок и правую щеку. Теперь, после надругательства над собором, обеим фигурам гораздо больше подходило обезображенное лицо Никасия, нежели довоенная улыбка ангела, затмевающая печаль святого. После войны в Реймсе говорили о том, что жизнерадостная улыбка ангела притягивала бомбы. Но проницательные люди мудро подмечали, что, скорее всего, мрачный компаньон ангелочка, угрюмый святой, который не мог смириться с такой жизнерадостностью, и навлек бомбы на них обоих.
В той части Франции говорят, что мораль этой грустной истории такова: если вокруг бушует война, ты не имеешь права быть счастливым; ты провоцируешь врагов и оскорбляешь друзей. Но, как мне кажется, эта мораль не очень убедительна. Славным жителям Реймса не присуще такое острое внимание к деталям, как мне. Когда лицо и улыбка ангела были невредимы, святой страшно страдал. Когда же ангел лишился не только улыбки, но и головы – святой, несмотря на собственные раны, словно получил некоторое удовлетворение. Если перевести это в область отношений мужчины и женщины, то, по-моему, мораль «Улыбки Реймса» получится иной: несчастливый мужчина не совместим со счастливой женщиной. Война не война – святой Никасий так или иначе оторвал бы башку ангелочку, или уж как минимум согнал бы с ангельского личика улыбку.
– А этот чертов Северин Уинтер, с моей ли помощью, или без нее, все равно сделал бы с Эдит то, что сделал!
– Умей терпить, – говорила Утч в пору своего первого знакомства с английским языком.
О’кей, Утч. Я рассматриваю фотографии Реймса после обстрела. Телеобъектив по-прежнему не дает детального изображения. Вот широкая панорама города – снимок сделан с крыши собора. Разрушенные кварталы. Но ни я, ни самые мудрые жители Реймса не можем многого извлечь из этой фотографии. Я советовал: забудьте о панорамных снимках. Эдит и Северина Уинтеров я вижу только крупным планом. Нам, пишущим исторические книги, требуется время. «Умей терпить».
Северин Уинтер, эта простая душа, этот упрямец пруссак, имел кое-что общее с Утч с точки зрения биографической и исторической. Но история иногда обманывает. Например, обезглавливание ангела Улыбка Реймса и прочий ущерб, нанесенный великому реймскому собору, оценивается как гуманитарная потеря в Первой мировой. Сколь лестно для ангела! Что за странное отношение к скульптуре! Потеря произведения искусства приравнивается к насилию, издевательству и убийству бошами французских и бельгийских женщин! И все же поврежденная фигура ангела по прозванию «Улыбка Реймса» – совсем не то же самое, что дети, насаженные на штыки в виде шашлыка. Люди ставят искусство слишком высоко, а историю принижают.
Я так и вижу Северина Уинтера, этого любителя сала, этого оперного фаната, стоящего посередине своей заставленной цветочными горшками гостиной, – дикий зверь в ботаническом саду, слушающий «Лючию» Доницетти в исполнении Беверли Силлз.
– Северин, – сказал я, – ты ее не понимаешь. Я имел в виду Утч.
Но он внимал только сумасшествию Лючии.
– Мне кажется, Джоан Сазерленд исполняет эту партию лучше, – сказал он.
– Северин! Если бы те русские не тронули корову, Утч осталась бы в ней.
– Она бы захотела пить, – сказал Северин, – и выбралась бы оттуда.
– Она уже хотела пить, – сказал я. – Ты ее не знаешь. Если бы те русские сожгли коровник, она бы и тогда не вылезла.
– Она бы учуяла, что коровник горит, и вылезла.
– Она бы учуяла, что корову жарят, – сказал я, – и сидела бы там, пока не изжарилась бы сама.
Но Северин Уинтер не поверил мне. А чего еще ожидать от тренера по борьбе?
Его мать была актрисой, отец – художником; тренер сказал ему, что из него мог бы выйти толк. Более десяти лет назад Северин Уинтер был вторым, весовая категория до 157 фунтов, на чемпионате Большой Десятки, проводимом на площадке университета штата Мичиган в Ист-Лансинге. Он боролся за университет Айовы, и второе место в соревнованиях Большой Десятки – его самое большое достижение. Ближе к выходу на национальный чемпионат он не был никогда. Человеком, который побеждал его каждый раз в самом финале турнира Большой Десятки и не давал вырваться дальше, был борец из Огайо Джефферсон Джонс – чернокожий с мощной башкой, синеватыми ладонями и с коленями как дверные ручки красного дерева. Северин Уинтер говорил, что прием «ножницы» он выполнял очень плотно, так что можно было почувствовать его странно острые и выпирающие, как у женщины, тазовые кости. Северин говорил, что когда он лежит на тебе сверху поперек туловища, заломив твою руку, то пережимает циркуляцию крови где-то у самого спинного хребта. Но и Джонс не был достаточно хорош для чемпионатов национального уровня; он не выиграл ни одного, хотя два года подряд был чемпионом Большой Десятки.
