— Судебно-медицинской, — непроизвольно повторил Лауру, в то время как Сайкала вытащил из кармана несколько страниц и протянул их Лауру Боавентуре. Тот, в нерешительности, не знал, что делать с этими страницами. После секундного замешательства он, уже стоя, положил их в карман сутаны.
— Лауру, ты, правда, поговоришь с Эмануэлом? — ласково спросил Сайкала. — Городская тюрьма все на том же месте. Сегодня воскресенье, ты сможешь провести с ним почти весь день и выслушать его историю.
— Я пойду прямо сейчас и выслушаю историю Эмануэла Сантарема, — пообещал монах. — Надеюсь, что он не сразу меня узнает, и ничто не помешает ему рассказать всю правду, как на духу.
И он пошел.
Признания Эмануэла Сантарема, оказавшегося отверженным в столице бандейрантов[2], сделанные монаху Лауру Боавентуре в тюрьме, в которых он повествует о приключениях и злоключениях, случившихся с ним во время долгой дороги пешком из Сан-Паулу в Сеара
Я уже толком не помню человека, указавшего мне дорогу, ведущую к Виа Дутра — шоссе, по которому почти все приезжают в Сан-Паулу или покидают его. Но, так или иначе, я шел по этому шоссе. Мелкие заботы, обычно переполняющие наши головы, улетучились. Так бывает, когда возникают более серьезные проблемы. На самом деле я вступал на совершенно новую стезю, забыв даже совсем недавнее прошлое. Все было подчинено одному единственному, не поддающемуся рациональному объяснению порыву, — идти вперед!
Мои глаза светились в ночи. Казалось, что за спиной наконец осталось самое страшное — агония прозябания там, куда я никогда не должен был уезжать.
Шаги, повинуясь какому-то импульсу, задававшему движение всем частям тела, иногда все же сбивались с ритма. Причиной могла быть сама одержимость желанием добраться до цели во что бы то ни стало, хотя бы пешком. Это было похоже на стремление как можно скорее покинуть место преступления и само по себе могло все осложнить, поскольку в такие минуты безотчетно поступаешь точно так же, как это делают беглецы. И невольно охватывает уныние. Ведь подсознательно чувствуешь, что одержим отчаянием. Людям это кажется подозрительным, и не имеет никакого значения, что ты не совершил ничего плохого. Может быть, как раз поэтому меня особенно угнетало, что будучи человеком порядочным и честным, обладающим правом спокойно идти куда вздумается, я выглядел как преступник, одолеваемый страхом.
Эту навязчивую мысль, полностью овладевшую мной под давлением какого-то злого рока, вопреки всем моим стараниям, не удавалось выбросить из головы. И наихудшим, как я понимаю сейчас, был именно страх. Страх, вызванный опасениями, что на меня будут смотреть с подозрением, независимо от всего моего прошлого, руководствуясь лишь предрассудками, подрывающими нашу веру в человеческую добродетель. Есть нечто, что, проявляясь бессознательно и отражаясь в машинальном жесте или мимолетном взгляде, выдает нас, заставая врасплох. Речь идет о едва уловимых деталях, которые точно и даже не без удовольствия схватывают старые, опытные полицейские, как правило, преувеличивая их значение. А в результате множество невиновных отбывают срок вместо закоренелых преступников.
У меня не было причин оправдываться, тем не менее не удавалось избавиться от страха как такового. Меня пугало все: будь то приближавшийся издалека свет фар или протяжный сигнал автомобиля. В эти мгновения я забывал, что подобные вещи всегда происходят на шоссе. Но все же я шел, продвигался вперед.
Какие тайные силы пробуждают одновременно смелость и нерешительность, вызывают энтузиазм и чувство беспомощности при встрече с неизвестностью? Я не знал и не знаю этого. Просто место, где я не мог продолжать жить, было отделено от желанного спасительного крова расстоянием, которое ноги отчаянно стремились преодолеть, вопреки сопротивлению холодной земли и шершавого асфальта. При этом рождалась стойкость, не зависящая от физических возможностей тела.
Нечто таинственное вело меня. Что это было? Не знаю. Сознание не контролировало, иду ли я по земле или ступаю в пустоту разверзшейся бездны, привыкшей пожирать автомобильные шины, а порой и что-то живое. Все казалось зловещим.
Иногда я сворачивал с асфальта и шел по обочине. При соприкосновении подошвы с песком создавалось впечатление, что я достиг предела своих возможностей. Каждый сантиметр продвижения вперед, как на олимпиаде, означал приближение к победе. Я имею в виду прибытие, конец пути. Но сбившиеся шаги в ночи отнюдь не радовали, а лишь заставляли снова и снова лихорадочно подсчитывать: сколько я делаю их в минуту? Сколько минут нужно, чтобы пройти один километр? Сколько часов в день я смогу идти? Сколько километров осталось до рассвета? Сколько дней я смогу так выдержать? И, наконец, где я буду отдыхать? Куда иду?
На мгновение вспышки света от машин, проносившихся мимо на полной скорости, высвечивали передо мной автостраду. Я шел без устали, преодолевая прямые участки и повороты. Забыть о ногах, прекратить думать и только идти и идти — такой приказ я отдал самому себе. Главное быстро поднимать ноги, чтобы не потерять ритма; закрыть глаза, и если получится — спать и видеть сны. И пусть приснится, что я летаю.
Опасений заблудиться не было. В конце концов, сколько часов я уже отмахал? Семь, восемь, девять или десять? Меня не интересовали подробности. Я только хотел знать, на каком расстоянии находится наступающий день. Солнечный свет был моей судьбой, целью пути. Хотелось увидеть, как мир открывается передо мной, чтобы я мог ориентироваться во времени и идти верной дорогой.
Все, что произошло раньше, казалось ночным кошмаром. Эпизодически действительность давала о себе знать настойчивым автомобильным сигналом. Затем мгновенно возникал шум мотора, впереди или позади, в зависимости от того, в каком направлении ехала машина. Я не хотел задерживать взгляда на окнах, светившихся в домах, которые, конечно же, должны были стоять вдоль шоссе. Но это не интересовало, так как я убедил себя, что чем пустынней дорога, тем лучше. Тем легче избежать подозрений. На безлюдной дороге меня некому было задержать как преступника или, кто знает, как призрака. Автострада была моим убежищем.
Испугавшись потерять ориентацию, я в темноте открыл глаза, но автобус, промчавшийся на полной скорости совсем рядом, ослепил меня. Он прорычал как одинокий зверь и выпустил такую мощную струю выхлопных газов, что на долю секунды показалось, что я повис в воздухе.
Не нужно было спать, чтобы видеть сны. Происходившее уже напоминало сон. Я не понимал, сон это или реальность. Поэтому в памяти легко всплывали приятные воспоминания детства, прошедшего в штате Сеара, — например, разные истории, которые давным-давно рассказывала бабушка Кабинда, чтобы я и сестры засыпали. В них и места, и люди были незнакомыми, но напоминали наши места и нас самих. Имена персонажей, звучные и загадочные, восходили ко времени, вызывавшему скорее ностальгию, чем страх, так как возвращали в ту Африку, где наши древние предки жили спокойной жизнью, когда над ними еще не нависла угроза рабства.
Бабушка Кабинда вовсе не выглядела старухой. Наоборот, она словно воплощала собой молодость, исполненную надежд. В ее историях обычно звучали в одно и то же время бунт и печаль, вероятно потому, что она не видела ни малейшей возможности возврата к славному прошлому своего народа и не чувствовала уверенности, что пусть и в далеком будущем, но свобода будет все-таки обретена. Заканчивала она всегда короткой колыбельной песенкой, настолько очаровательной, что ее хотелось повторять и повторять. Куда еще я мог идти? Сам не знаю. Если бы меня спросили, куда бы я хотел вернуться, я бы ответил, что к своей бабушке Кабинде, в штат Сеара, а не в Африку, очень далекую и запечатлевшуюся в моей голове только в виде тех символов и образов, которые остались от загадочных песенок, погружавших меня в сон как по волшебству, с первых же слов: «Туту-Марамбайя, лучше не приходи сюда больше, а то папа мальчика прикажет тебя убить…»
Тогда я сразу засыпал как заговоренный, теряя ощущение реальности, собственного тела, только что прожитого дня, всего прошлого, настоящего и особенно будущего. Теперь все было иначе. Меня клонило в сон, но я на самом деле шел сквозь густую темноту ночи, полной призраков. Некоторым из них не хватало головы, другие, как туту-самбе (или самбес, или самбетас, — неважно, кто как их называл), бежали по дороге, несмотря на свою хромоту, как во времена беспечных детских ночных прогулок в Писи — маленьком местечке, всплывшем в моих воспоминаниях, от которых я никак не мог избавиться. Все эти пугающие существа оставили в памяти неизгладимый след. Из-за них я неожиданно увидел себя на руках у бабушки. Но в детстве самые страшные рассказы не рождали во мне такого ужаса, как эти бесплотные фигуры, кривлявшиеся здесь, на шоссе. Они возникали и внутри и вне меня. Даже собственная тень в свете фар обретала странные очертания.
