— Извините, — повторил куратор. — Пожалуйста, подождите здесь минутку. — Он поспешил назад, чтобы открыть неожиданному гостю.
Тео присел на опустошенный шкафчик полированного дерева, лежавший на боку, без ящичков с каталожными карточками. Он огляделся: комната была голой, если не считать того, что осталось от застекленной витрины, опилок и в дальнем углу неподъемного ассирийского крылатого быка на пьедестале, от которого разило мочой и дезинфицирующим средством. Он услышал, как открылась и закрылась массивная входная дверь. Хотелось закурить, чтобы скоротать ожидание. Ну не абсурд ли: в помещении, где еще недавно хозяйничали воры и отморозки, думать о том, чтобы не осквернить воздух сигаретным дымом?
Вдруг посыпались все оконные стекла. Раздались три или четыре мощнейших взрыва. По залам будто смерч пронесся, сопровождаемый ярчайшим светом и обжигающим жаром. Тео заморгал. Если бы не очки, он бы ослеп. Он опустил голову к коленям, на которые нападало битое стекло, и из волос посыпались новые осколки.
Он встал, и у него хватило ума удержаться от поползновения стряхнуть с себя мусор голыми ладонями. Вместо этого он решил отряхнуться как дрожащая собака. И обнаружил, что и без того дрожит.
Он сделал несколько шагов в сторону выхода, но потом благоразумно передумал. Снаружи раздавались крики и новые взрывы. Куратора с его нелепой повязкой, вероятно, разнесло по всей улице на сотни кусков, облепивших стены домов и случайные машины, как брызги грязи или свежие граффити. Тео посокрушался о том, что был таким сдержанным, мог бы проявить хоть чуточку тепла. Грех считать человека назойливой мухой за две минуты до его гибели. То-то и оно: в стране, где все наперекосяк, поди угадай, кому на роду написано докучать тебе до конца дней, а кто тебе дарит последние драгоценные мгновения своей жизни. В стране, где все наперекосяк, просто невозможно быть со всеми великодушным. Скорее сам станешь трупом или тебя заживо съедят паразиты в человечьем обличье.
На улице определенно стреляли. Ирак в данный момент своей истории изобиловал возбужденными людьми, которые не знали и не желали знать, где на карте мира находится город Торонто, и которые, неожиданно столкнувшись с молодым канадцем мужеского пола и не зная, что с ним делать, на всякий случай пальнули бы в него. Тео устремился к лестнице в центре здания. Он вспомнил про туалеты в подвальном помещении. Можно спрятаться в туалете или в кладовой, пока все не утихнет.
Спустившись до середины спиральной лестницы, он обратил внимание на то, что барельеф хорошо беременной богини, впечатлившей его еще при первой ходке вниз, пострадал от взрывов. Ее живот — неожиданно пустой — разломился, как яйцо. Он опустил взгляд на пол, где валялись отвалившиеся куски.
Среди каменного развала, почти выпавшие из ткани, в которую они были завернуты, лежали девять свитков папируса.
— «25 классических джазовых композиций». Разве это не твои диски? — удивилась она.
— Нет, твои, — сказал он.
— Я их даже ни разу не слышала.
— Кто бы спорил. — Они стояли в прихожей квартиры, в которой прожили вместе четыре года и восемь месяцев. Книжный шкаф, после того как все его книги вынули, выглядел совсем сиротски: зияющие проемы светлого соснового дерева со случайно прикорнувшим самоучителем в бумажной обложке в углу. — И все же это не мои диски. Я их подарил тебе.
— Вот именно. Ты их купил, не я.
— Это был рождественский подарок, — он старался говорить ровным голосом. — Я подумал, что если начать с легких вещей, в которые почти любой сразу въезжает, то со временем ты начнешь ценить джаз.
— Мне не нужны «легкие вещи», — парировала она. — И твой снисходительный тон.
Он поставил коробку на пол и вернулся к сильно оскудевшей этажерке с компакт-дисками, где собранные ею музыкальные образцы уставились на него с безразличием единообразного рока. Образовались пустоты рядом с ее Брайаном Адамсом и группой REO Speedwagon там, где раньше были его Джон Адаме и Стив Райх; трудно себе представить, что почти пять лет они мирно пролежали бок о бок. Тео вынул диск «25 классических джазовых композиций» из алфавитного порядка, который он поддерживал со дня, когда они с Мередит съехались. (Р означала «Разное», Д — «Джаз». Он помнил свои колебания перед принятием этого решения так же ясно, как их первое занятие любовью.) Диск был в нераспечатанной целлофановой обертке.
— Ты даже не спросила, откуда у меня на лице эти порезы.
— Брился?
— А нос и лоб? Пожалуй, не мешало наложить несколько швов.
Она издала вздох. Так и быть, снизошла.
— Ну, и откуда же?
— Я был в музее Мосула, когда снаружи разорвалась бомба. Вылетели все окна. На меня посыпались осколки стекла.
Она отхлебнула кофе из кружки, которую сжимала так сильно, что ее узкое запястье побелело.
— Нам не следовало входить в Ирак, — сказала она.
— Ну да, так полагают многие, — заметил он сухо. — Включая тех, кто взорвал лимузин некоего политика рядом с музеем, где я в тот момент находился. Позже я узнал из новостей, что жена этого политика… э… разлетелась во все стороны. Ее голову обнаружили в вестибюле музея. Она пробила окно, как пушечное ядро, и отлетела от стены.
На Мередит это маленькое проявление сублимированной радости по поводу расчленения женского тела не произвело должного впечатления.
— Нам не следовало туда входить, — повторила она. — Никому, каким бы ни был предлог. Воевать, наводить порядок, предлагать деньги, вести переговоры, строить, качать нефть, делать новостные репортажи или документальные фильмы. Мы должны предоставить их самим себе. Там без нас хватало безнадежного отребья и безумцев, а мы сделали их еще безнадежнее и безумнее, так что нам лучше убраться оттуда к чертовой матери, предоставив им делать все, что они пожелают, и ближайшие сто лет даже не смотреть в их сторону.
Она задохнулась. В глазах стояли слезы. Он знал: от того, как он поведет себя сейчас, зависит ее потенциальный нервный срыв минут через десять, после чего, опустошенная, она будет искать утешения в сексе. Может, подождать? Нет, десять минут — это, пожалуй, слишком долго.
— Я снесу вещи к машине, — сказал он.
— Твоя девушка постаралась? — спросил Лоуэлл, когда они тронулись.
— В смысле?
Лоуэлл был товарищем Тео по университету. Он по-дружески мог помочь перевезти вещи на холостяцкую квартиру, но в таком эмоциональном деле его дружеского участия явно не хватало.
— Царапины на лице.
— Это от стеклянных осколков.
— Ясно.
— Я только что вернулся из Ирака. Город Мосул. Зашел в музей. Снаружи взорвалась бомба. Это было политическое убийство. Здание пострадало. Я тоже.
Лоуэлл засмеялся:
— Знаешь, отдыхать в зоне боевых действий…
— Я не отдыхал. Меня послал институт договориться об отправке к нам части экспозиции.
— Облом.
— Да. Особенно для иракцев, погибших при атаке террористов.
— Для них это в порядке вещей. И они отправляются прямиком на небо, правильно? Или в рай, или в нирвану, или как там они это называют. Я читал. Каждому парню — пятьдесят девиц на загляденье. Вот где шум- гам, аду и не снилось.
Тео улыбнулся в задумчивости. Ясно, что Лоуэлл не тот человек, с которым можно поделиться своим грандиозным открытием.
На заднем сиденье, среди книг и дисков, одежды и обуви, рядом с барахлящим плеером, который, казалось, был давно выброшен, велосипедным шлемом и керамической кружкой с рисунком из фильма «Там, вдали» лежал дипломат, а в нем — девять свитков. Им предстояло наконец завершить свое долгое путешествие. Еще несколько миль из одного пригорода Торонто в другой, и они обретут покой в своем новом доме.
Он уже не мог больше ждать. Эти папирусы прожигали дно его дипломата. Все равно что везти порнографические журналы и не иметь возможности в них заглянуть. Нет, в его влечении к свиткам не было ничего извращенного, сравнение с порно… всего лишь метафора. Метафора надежд, нашептываемых с заднего сиденья, всего того, что эти папирусы сделают для него в будущем.
Свитки были, безусловно, подлинные в том смысле, что не приходилось сомневаться: в барельефе их запечатали в тот самый исторический момент, когда была создана скульптура, то есть без малого две тысячи лет назад. Герметичная печать вкупе с консервантами, коими была пропитана оберточная ткань, позволили сохранить папирусы в идеальном состоянии: плотные и одновременно эластичные, они избежали участи большинства старинных манускриптов, готовых от ветхости рассыпаться. Уже одно это делало свитки необыкновенными. Обычно — хотя это слово не слишком подходит к открытию двухтысячелетней давности, ну да ладно — подобного рода находка вызывала короткую сенсацию в газетах, после чего годами о ней ничего не было слышно, пока реставраторы и ученые спорили о том, как попытаться извлечь хоть какой-то смысл из жалкой мульчи, прежде чем она окончательно превратится в прах. Обнаружить столь древний свиток, который можно просто развернуть и прочесть, как последний выпуск «Торонто стар», было вещью неслыханной.
