— Жена тяжело больна. Конечно, дети, как могут, помогают. Но сейчас все дорого. А тут, что мы получаем? Вот и приходится подхалтуривать на стороне. Я хотел позвонить, но у тебя нет мобильного. Впрочем, у меня тоже. Виноват.
От этих подробностей в тепле светлого кабинета, под мерный звук закипающего чайника я уже было смягчился, но меня вновь поманил вид из окна, и, глядя на блеск горящей огнями Москвы, вспомнил мрак руин Грозного, где обитаю я, и, не оборачиваясь, твердо заявил:
— Я отказываюсь быть членом редколлегии и вообще не хочу участвовать в этом пасквиле.
— Отчего же? — дрогнул голос Калмыкова.
— Я положил перед ним материалы Круглого стола и по закладке раскрыл абзац, где было относительно терпимое очернительство чеченского народа.
— Так-так, — Иван Силантьевич отставил заварочный чайник, сел очень ловко и быстро, поменял очки, по-моему, прочитал все, задумался, стал вновь перечитывать, уже медленно, водя подстрочно карандашом.
— Я думал, что он собирается с мыслями и сейчас скажет, что это наука, надо мнение, пусть даже ошибочное, уважать, выслушать, это тоже полезно. Однако случилось для меня совсем неожиданное — Калмыков резко бросил карандаш.
— А кто автор? — он стал быстро перелистывать. — А-а, знаю я этого лжеученого.
— Можно этот абзац убрать? — робко предложил я.
— Не можно, а нужно, и не только абзац, а всю статью, к чертовой матери!
— Так есть и похлеще, — взбодрился я от поддержки.
— Что?! — Калмыков стал просматривать все мои закладки. — Так — отложил он материалы, снял очки. — Это ненаучно, — он встал. — Я более скажу, это не по-мужски.
Иван Силантьевич вновь засуетился вокруг чайника.
— Придется нам изрядно сегодня поработать, — озабоченно сказал он. — Завтра материалы необходимо сдавать. Клевету всю уберем, ей не место в академическом сборнике, — в два стакана он стал наливать крепкий чай. — Я весь продрог… Попав в пробку, автобус час на месте стоял. Пешком пришлось до метро добираться, сапоги худые. Нет, чай не спасет, надо принять радикальные меры, — с этими словами он достал из шкафа уже початую бутылку моего коньяка и, увидев мой удивленный взгляд, объяснил: — Вчера вернулся, допоздна работал.
Из того же шкафа Иван Силантьевич взял две видавшие виды рюмки с пожелтевшими краями, разлил коньяк.
— А ты пьешь, кавказец?
— Если за здоровье, — мое настроение явно улучшилось.
— Только за здоровье, а то весь дрожу. Да и ты, видать, озяб, ожидая меня. Ну, — поднял он рюмку и, будто бы читая все мои мысли: — Ах да, закусить.
Он подошел к маленькому холодильнику, что стоял в углу, раскрыл и долго глядел, словно там есть выбор, кроме как одной тарелки с пересохшим сыром и пары ломтиков хлеба.
По рюмочке не получилось, и мы уже, как говорится, плотно уселись, а разговор только о Кавказе, Чечне.
— Вы, чеченцы, сами виноваты, — начал профессор Калмыков, — вы сами себя в горы и ущелья загоняете, а доказательств, что вы жили на равнине и всегда, и не просто — налицо. Вот, возьмем твой подарок, — он взял уже пустую бутылку коньяка. — Видишь, адрес — станица Наурская, как явствуют историки, взятая русскими на ура. Здесь сразу два вопроса, как минимум. Во-первых, клич «ура» — монголо-тюркского происхождения. Во-вторых, а у кого, как не у чеченцев, эта территория была взята? Значит, и на левом берегу, далеко за Тереком, на равнине, и даже в степях жили чеченцы почти всегда: и в Хазарии, и в Алании, и страна Симсим, и значительно позже, вплоть до покорения Россией.
— Так почему же это четко не определено в исторической науке?
— Понимаешь, каждая эпоха на свой лад перекраивает историю. Последний раз это случилось при Сталине в советское время, в сороковых-пятидесятых годах. Тогда, после победы СССР во Второй мировой войне, все было дозволено. А, как известно, в это время на Кавказе уже не было чеченцев: депортировали. Их и впредь не должно было там быть, а значит, и до этого тоже. Вот и выплеснули из тазика вас вместе с водой. Все в Лету кануло. Вот и ищи ветра в поле, точнее, в секретных архивах, может, что-то и осталось.
Иван Силантьевич довольно быстро ликвидировал следы нашего застолья, потирая руки, постановил:
— Так, пора работать. Все твои замечания справедливы. Как редакторы, мы обязаны привести все к науке, а значит, к общественным ценностям. Но, — он поднял палец, — прежде надо устроить небольшой перекур.
Оказывается, курить можно только в специально отведенных местах — на лестничных клетках. Довольно долго мы блуждали по едва освещенному коридору, где я пытался разглядеть таблички кабинетов.
— О, — поразился я на ходу. — А у вас здесь и музей, оказывается, есть.
Калмыков лишь кивнул.
На лестнице было мрачно, сыро, холодно, сквозило. Было слышно, как за окном набирает силу ветер. В полном молчании, о чем-то думая, мы уже докуривали, когда Иван Силантьевич неожиданно заявил:
— Кстати, а знаешь, кто нанес самый сокрушительный удар по всему Кавказу, и особенно Северному?
— Кто? — чуть не закричал я.
— Тимур, или, как называют европейцы, Тамерлан, — бросив окурок в урну, он довольно бодро тронулся обратно, как бы между прочим продолжая: — Как и все великие полководцы, он был деспот и злодей. Непокорных он уничтожал до последнего, любил из отрубленных голов пирамиды строить. А вы ведь всегда непокорны, строптивы. Вот и лазал он со своей стотысячной армией по вашим горам и ущельям, последнего выискивал, все с землей сровнял, все отравил. Об этом мало кто знает, но это исторический факт.
Кое-что из этого я уже исследовал, но слышать такое от специалиста — будто надо мной навис грозный меч Тамерлана. Я забылся, то ли заблудился, и наскочил на неожиданно остановившегося историка.
— Впрочем, — не реагируя на мою неловкость, не оборачиваясь, промолвил он, — в этом музее башка[2] Тамерлана. М-да, самого в конце-концов обезглавили.
С этими словами он поспешил дальше, а я, обуреваемый смешанными чувствами, продолжал смотреть на эту дверь и, когда шум шагов стих, чего скрывать, словно от испуга, побежал вслед.
Когда я вошел в кабинет, Калмыков стоял у окна и туда же поманил меня. На улице уже сгустились сумерки, ярким блеском светилась столица. Всюду лежал снег, и лишь прямо под нашим окном темной извилиной чернела не совсем замерзшая Москва-река.
— Я боюсь высоты, и редко когда подхожу к окну, хотя красота-то какая, — Калмыков постучал по стеклу, словно это препятствие могло его защитить от падения. — А вообще-то, — видя, что я почти уперся лбом в холодное стекло, он придвинулся ближе, — по моему глубокому убеждению, что подтверждается и многочисленными исследованиями, с огромной вероятностью, летом 1395 года, разгромив на Тереке Тохтамыша, Тимур без особого труда покорил все южнорусские города и вплотную подошел к Москве-реке, стал лагерем напротив города.
Резкий порыв ветра ударил в окно, так что мы оба отпрянули.
— Ну да, — после некоторой невольной паузы заговорил Калмыков, — Москва тогда — уже богатый город. Цель Тимура — нажива. Шансов выстоять против полчищ кочевников у Москвы нет. И, как явствуют документы, богатые слои населения вели тайные переговоры о сдаче города. И вдруг, совершенно неожиданно, прямо посреди ночи Тимур отсюда в спешном порядке бежал.
— У-у-у! — завыл за окном ветер, задрожало окно. Калмыков довольно быстро отошел, сел за стол.
— Так, нам надо работать, — вновь постановил он.
— А почему Тимур бежал? — я уже был заинтригован.
— Говорят, что на противоположном берегу выставили святую икону — она спасла. Но это домыслы клерикалов. На самом деле, мне кажется, все было совсем иначе.
— Как? — не сдержался я.
— Ну, это мое предположение совсем ненаучно и из моих уст — уст историка-исследователя — будет звучать, по крайней мере, уж чересчур банально, если не мистично, а я сам обязан с лженаукой бороться… Так что давай работать, время поджимает, — он посмотрел на часы.
Вновь ветер стал напирать в окно, просочился в щели, и выцветшие шторы пришли в легкое движение.
— Ап-чи! — чихнул Калмыков и, доставая платок: — Садись, давай к делу.
Теперь я каюсь, да, признаться, меня этот сборник совсем не интересовал. Я уже витал в «лабиринте» XIV века и поэтому предположил, что мы оба простудились, да и сквозит в кабинете. В общем, от меня поступило недвусмысленное предложение.
— Пожелание гостя — закон, — вздернув палец вверх, постановил Иван Силантьевич, — сбегаю в буфет.
Подискутировав и на эту тему тоже, мы решили идти вместе. Было уже поздно, ассортимент академического буфета нас не устроил, и тогда, ввиду того, что у меня нет пропуска и могут быть осложнения, мы скинулись и Калмыков отправился в ближайший магазин. Вернулся он не скоро и не один и, было видно, совсем навеселе.
