– Воды? – Глория повернулась к жестяному баку.
Белка замычала, замотала головой. Она лежала на железной койке, прикрученной болтами к полу, другие три койки – пустые, были накрыты серыми солдатскими одеялами. Глория сунула ей в руку пластмассовую чашку с водой, Белка жадно стала глотать, вода пролилась на робу.
– Извините… – пробормотала она. – Я тут…
Глория выбила чашку из ее рук, навалилась на грудь, локтем придавила к койке. Белка от испуга перестала дышать.
– Слушай внимательно, – прошипела Глория, пялясь страшными глазами. – Повторять не буду. В «Медовом раю» всего два варианта. Вариант первый: ты будешь извиняться и просить прощения, как школьница, и тогда о твою тощую задницу все начнут вытирать ноги. Все – и зэки, и охрана. И тогда твой шанс выйти отсюда равен нулю. Тебя или зарежут, или ты сама удавишься…
Глория зло сплюнула на пол.
– Вариант второй: ты соберешь всю свою волю. Если нет воли – злость. Не злость, так страх. Что угодно, но ты должна найти в себе силы. Найти силы остаться человеком. Это не красивые слова из книжки. Здесь тюрьма – второй попытки никто не даст. Облажалась – и все. Тебя просто раздавят.
Она запнулась, повторила, но уже тише:
– Просто раздавят…
Потом спросила, чуть смущенно:
– Тебе лет-то сколько?
– Восемнадцать…
– Восемнадцать… – Глория неловко провела пальцами по Белкиной щеке. – Прости меня. Я дрянь, мерзкая тварь…
– Зачем вы…
– Я знаю, что говорю. Я отсидела полсрока, но я не выйду отсюда… Я это знаю. То, что я сделала… – Она поперхнулась, сморщилась и закрыла глаза ладонью.
Снаружи завыла сирена – низкий, унылый звук, словно кто-то протрубил в рог. Лампа под потолком заморгала, погасла, потом зажглась снова вполнакала. Камера стала сумрачной и желтой.
Глория подняла голову, на щеке блестела мокрая полоска. Тыльной стороной ладони она вытерла щеку и завороженно уставилась на лампу.
– Что это? – отчего-то шепотом спросила Белка.
Лампа пульсировала, противно зудела, как муха между рам.
– Рыжая Гертруда. – Глория тоже ответила шепотом, быстро перекрестилась. – Сейчас начнется…
– Что? Что начнется?
По коридору затопали башмаки, загремели железные засовы, кто-то настежь распахнул их дверь и заорал:
– Живо! На плац! Все на плац!
Гертруда стала Рыжей всего двадцать три года назад, после того, как ее покрасили эмалевой краской апельсинового цвета. Такой эмалью обычно красят ремонтные дорожные машины. Кому пришла в голову идея выкрасить Гертруду в такой дурацкий цвет – неизвестно. До этого Гертруда была крепким дубовым креслом, сработанным почти сто лет назад столяром-мебельщиком Куртом Роттенау, отбывавшим тут пожизненное заключение. Гертрудой звали покойную мамашу столяра.
Тогда, в начале прошлого века, казнь при помощи электричества приобрела популярность и в середине двадцатых доползла до южных штатов, вытеснив наконец патриархальную виселицу. Мода достигла Аризоны, и администрация тюрьмы решила не отставать от прогресса. По личной просьбе коменданта столяр Роттенау смастерил ладное кресло с прямой спинкой, а тюремный электрик приладил генератор, проводку и прочую механику – все в соответствии с чертежами, полученными из патентного бюро Альберта Саутвика.
Первая казнь прошла не совсем гладко. Осужденный Бруно Фиш (приговорен к смерти за убийство любовницы, суд присяжных потрясла жестокость преступления – убийца орудовал топором) был обрит наголо, палач приладил под колпак губку, пропитанную электролитом. Пристегнул запястья и лодыжки. Включил рубильник. Разряд тока в две тысячи вольт не убил жертву. Фиш потерял сознание, но продолжал дышать, сердце его билось. Доктор крикнул палачу: «Еще раз! Быстро!» Генератору для полной зарядки потребовалось шесть минут. Потом снова пустили ток.
Один из очевидцев после сострил – гуманней было бы зарубить его топором. Другой очевидец рассказал, что, когда ток включили во второй раз, Фиш неожиданно очнулся. Он бился и страшно кричал, из-под колпака шел черный дым. «Мне даже показалось, что из его рта лезет пламя. Я слышал, как лопнули его глаза, а от запаха горелого мяса меня чуть не вывернуло».
Суматоха на плацу улеглась, заключенные построились. От жары и пыли першило в горле, Белка закашлялась. Глория впихнула ее во второй ряд, сама встала рядом. В центре тюремного двора высился дощатый помост с деревянной лесенкой в три ступени. Вокруг помоста и вдоль стены стояли вооруженные автоматами охранники, рядом сидели черные, жилистые псы.
– Доберманы? – тихо спросила Белка, она кулаком терла глаза.
Глория не ответила, из переднего ряда повернулась беззубая негритянка.
– Ага! – весело каркнула старуха в лицо Белки. – Жучки, науськанные на твою сладенькую киску!
Негритянка ткнула Белку в пах большим пальцем и засмеялась.
На подиум неторопливо поднялся плотный лысоватый человек в глухом черном сюртуке вроде пасторского. Подошел к микрофону, поправил шнур. Сложил ладони на животе, словно тайком поддерживал сползавшие штаны. Носатый и степенный, он напоминал сытую кладбищенскую ворону.
– Комендант… – шепнула Глория Белке. – Пасечник наш лунный.
– Почему лунный? – прошептала Белка.
– Молчи!
Комендант щелкнул ногтем по микрофону, откашлялся в сторону.
– Слышно? – непонятно к кому обратился он. – Хорошо… У нас сегодня большой день, я бы сказал – в некотором роде торжество. Сегодня, – он посмотрел на запястье, – ровно двадцать семь минут назад был приведен в исполнение смертный приговор… – Он сделал паузу. – Юбилейный приговор.
Он замолчал, словно ожидая аплодисментов. Становилось жарко. Над плацем висела тишина, было слышно, как сипло дышат доберманы, высунув розовые языки.
– Наш «Медовый рай» – это единственная женская тюрьма в Аризоне, где приводят в исполнение смертный приговор. Единственная! – Он поднял указательный палец. – На всю Аризону!
Он достал белый платок, осторожно вытер лоб и макушку.
– Большая ответственность, согласитесь, – словно вежливо возражая кому-то, сказал комендант. – И вы все должны осознать… эту ответственность. И вы. – Он сделал широкий жест рукой. – Вы все… Вы все и каждая из вас попали сюда не по случайности или недоразумению. На каждой, на каждой из вас лежит грех, грех перед людьми и грех… – Он снова ткнул в небо пальцем, в кулаке был зажат белый платок. – Перед всемогущим Богом!
Он снова вытер лицо. Щурясь, поднял голову. В пустом, пронзительно-синем небе плавилось ослепительное солнце. Солнце жарило немилосердно. Белка почувствовала, что платье прилипло к спине, пот щекотной струйкой скользнул под резинку трусов.
– Я гуманист, я человек глубоко и страстно верующий, я осознаю свою миссию здесь, на нашей грешной земле, в этом грешном месте, как божественную миссию. Я – инструмент Всевышнего, я Его кнут. Его плетка!
Комендант резко взмахнул рукой, словно собирался кого-то стегнуть.
– Человек добр по своей природе. Я тоже добр. Но я послан вам во искупление. И тут нет места доброте. Ведь чем больней удар, чем кровавей рана, чем страшней ваши страдания, тут и сейчас… – Он сделал паузу, обводя взглядом плац. – Тем выше ваш шанс на спасение. На спасение души. Еще есть время, пока человек жив, жива и надежда. Никто не хочет услышать слова Всевышнего: «Ступайте от меня, проклятые, ступайте в огонь вечный, в пламя адское, уготованное для сатаны и ангелов его падших!»
Ад – место скверное. Отец наш небесный сотворил ад для вечной муки, вечной кары грешных душ. Туда же Он низвергнул сатану и его воинство. Ад – это тюрьма, смрадная темница, созданная для тех, кто решил не подчиняться Его законам. Вы здесь тоже в тюрьме, но здесь вы можете гулять по тюремному двору, у вас есть кровать, душ. Не так в аду. Как писал блаженный Ансельм, стены адской темницы толще четырех миль, там такое скопище грешников, они так стиснуты, что не могут даже вынуть червей, гложущих их глаза!
– Он что, там был, этот Ансельм? – давясь смехом, прошептала Клэр. – Посмотрел и вернулся?
– Когда я учился в духовной школе, – комендант комкал платок в кулаке, кулак казался темным, загорелым, а платок непорочно-белым, – я познал главное – Господь наш милостив. Это краеугольный камень христианского учения – милосердие. Иисус был послан на землю во искупление грехов наших, дабы вернуть нас, детей заблудших, к Отцу Небесному, в кущи райские.
– Кущи – это что, кусты? – шепотом спросила Клэр, обернувшись. – В кусты, значит?
– И пришел Искупитель! – Комендант грозно повысил голос. – Спаситель наш родился не в царском дворце, не в чертогах сановного вельможи, Он родился в хлеву. Не на батистовых простынях, не на шелке – Он родился на соломе. Тридцать лет Он работал простым плотником, в поте лица добывая хлеб для семьи Своей. Но пробил Его час, и Он, преисполненный сострадания к людям, отправился проповедовать. О чем Он говорил? Он говорил о любви. Он говорил о любви к ближнему – возлюбить соседа своего как самого себя, говорил Он, не так сложно. Почему бы не относиться с симпатией к милой Дженнифер, что живет за соседним забором? Или к добродушному Биллу с пятого этажа? А вот вы попробуйте полюбить врага, ненавистного вам типа, один вид которого, тембр голоса которого заставляет вашу кровь бурлить как кипяток!
