Я засмеялась. Я так смеялась!
Он обиделся и ушел. Я отсмеялась, разделась, собираюсь в душ залезть, вдруг звонок по гостиничному телефону. Я сразу поняла, что это он. Взяла трубку, но молчу. Слышу, он шепотом спрашивает: «Это ты?» – «Да», – отвечаю тоже шепотом. Он говорит: «Я уже у себя, давай, жду. Извини, что поздно. Деловая встреча». Я молчу. Он: «Ну, не дуйся, мой маленький, я тебя так люблю…»
Я бросила трубку и просто зарыдала.
Я так рыдала! Так рыдала!
Сначала передо мной на коленях ползал, а потом побежал к какой-то сучке!.. К какой-то шлюшонке! К какой-то дешевке!
– Не обзывайся! – вдруг сказала Настя.
– Что? – не поняла Таня.
– То! – засмеялась Настя.
– Что-что? – возмущенно переспросила Таня. – Ты что?!
– Ничего, – сказала Настя. – Всё-всё-всё. Потом я ему француженку нашла. Некрасивая, старше него, двое детей от двух разных арабов. Но ему понравилась.
о, этот юг– Una lettera a lei, signore, – портье подал Максимову письмо.
Гостиница была средненькая, хотя дороговатая. Зато в центре. Все римские красоты самое большее в получасе ходьбы. А Пантеон и Навона вообще в двух шагах.
На конверте была большая и красивая эмблема курьерской службы.
Максимов взял ключ – там были не карточки, а именно ключи, на тяжелой бомбошке с золотой кисточкой размером в небольшой эполет. Вызвал лифт. Лифт долго не ехал. Слышно было, как где-то наверху придерживают дверь и запихивают в кабину чемоданы.
Он разорвал конверт.
«Милый, единственный, любимый, бесценный, – письмо было от руки. – Как я благодарна тебе за этот потрясающий подарок!»
Черт! Не поленилась написать рукой и вызвать курьера.
Лифт приехал. Две девушки с четырьмя чемоданами выкатились наружу задом. Вернее, своими крепкими задами. Они были высокие, румяные и чуть не сбили его с ног. «Oh, sorry! We are so sorry!» – «Oh, it’s OK!»
Максимов сунул письмо в карман, вошел в лифт.
Отпер номер. Разделся. Поглядел в окно. Умылся, почистил зубы – было уже поздно, около одиннадцати вечера, он вернулся с прогулки, которая включала в себя и ужин. Накинул халат. Постоял минутку у окна. Потом взял висевшие на стуле брюки, залез в карман, куда только что положил письмо.
Письма не было. Только пустой конверт. Он огляделся. На полу его тоже не было. Он в халате выскочил наружу, добежал до лифта, вызвал, заглянул туда, но нет, не было письма на полу в лифте. Он бегом вернулся в номер, натянул брюки, накинул рубашку и помчался вниз – и, о счастье! Уборщица как раз подбирала письмо с ковра. На ней были мокрые резиновые перчатки.
– Scusi! – закричал Максимов. – Lettera! It’s my letter!
– Scusi, – уборщица подала ему помятую бумагу. – Prego.
«Боже, – подумал Максимов, вернувшись в номер, снова раздевшись и забравшись в постель, держа в руке листок с сырыми отпечатками рук уборщицы. – Чего же я так боюсь?»
Они приехали в Рим неделю назад, таскались по музеям и кафе, всё было чудесно, потом он устал, или сказал, что устал, а если и устал, то от ее жадности увидеть всё и сразу, зайти еще вон в ту церковь, свернуть еще вон в тот переулок – нет, правда, он слегка утомился. Попросил, чтобы она погуляла одна. Вечером она сказала, что встретила знакомых и что они завтра ей сделают тур по маленьким городкам: Нарни, Терни, Сполето, Фолиньо. На два дня! Можно?
Можно, конечно, можно. Даже слава богу.
Она уехала рано-рано утром. Он еще спал. Потом гулял не торопясь. Вечером долго сидел в маленьком кафе. Назавтра то же самое. Удивительное дело, он совсем не скучал и не волновался. И вдруг письмо, да еще с курьером…
Итак, письмо.
«Спасибо тебе…» – и еще несколько строк очень жарких и даже вычурных благодарностей со стандартной риторикой, мол, я просто девчонка, а ты такой взрослый и умный… ага. Ну, давай-давай, к делу. Вот, наконец: «Он хуже тебя, но дело не в нем, а во мне. И в тебе тоже, не удивляйся, хотя ты не виноват, что тебе сорок пять, а мне – двадцать три. Но будем смотреть фактам в глаза: твоя жизнь уже – о, нет, не закончена, я не об этом! У тебя впереди долгие, интересные, прекрасные годы. Но твоя жизнь уже состоялась. Ты накрепко врос в Россию, в профессию, в круг друзей и коллег, ты уже прошел все развилки судьбы и выбрал свой путь».
«Негодяйка, но не дура, – с удовольствием подумал Максимов. – Что там дальше?»
«А у меня все развилки впереди. Я хочу жить в Италии, получить европейское образование, сменить две-три профессии, хочу искать себя, распахнуться всему миру навстречу. Да, он не бог весть кто. Может быть, я уйду от него через год или два. Но я всё равно останусь жить здесь, не гневайся, пойми меня, но ты сам виноват, что привез меня сюда и разрешил ехать в Нарни, Сполето и далее… Ехать одной! В смысле с ним. Он ушел в ванную, я вызвала курьера, курьер уже дергает дверной звонок – мы тут сняли комнатку на сутки, – но у него подмышки пахнут кроликом. Это ужас. И сам он похож на кролика, несмотря на свой альфонсический мачизм. Хотя я, конечно, несправедлива к нему – он ведь согласился на мне жениться! Это ведь просто подвиг! Головой в омут! Бедный. Он не знал, с кем связался. Так что я буду поздно вечером. Обн и цел. мн. мн р.! до встр. тв. А».
Максимов встал, оделся, собрал чемодан. Побросал ее вещи в ее сумку. Спустился, расплатился, объяснил портье, что синьора придет и заберет свою сумку ночью. Тот наклеил на сумку желтую бумажку, написал номер комнаты. Максимов дал ему пять евро и вышел на улицу.
В новой гостинице он не торопясь разложил вещи. Повесил одежду в шкаф. В кармане брюк что-то топырилось. Это был пустой конверт с красивой эмблемой курьерской службы. Там был номер телефона. Максимов вызвал курьера и велел ему отвезти в прежнюю гостиницу карточку-ключ от этого номера. Оставить на рецепции. Для синьоры такой-то – он крупно написал ее имя и фамилию.
– Что за фокусы! – закричала она, вломившись в номер в половине третьего ночи. Максимов зажег свет и притворился, что только что проснулся. Она швырнула сумку на пол и стала снимать футболку и джинсы. – Я так не играю! Какая жара! Я вся мокрая. Я пойду в душ.
– Не надо в душ, – сказал Максимов. – Иди сюда, скорее.
– Я тебя убью, – сказала она, раздеваясь. – Обещаю.
– А я – тебя, – ответил он.
– Договорились, – сказала она. – Но давай не сейчас.
последний громкий звук– Патриотизм! Хоть имя дико, но мне ласкает слух оно, – говорил Никита.
– Не «патриотизм», а «панмонголизм»! – говорила Маша.
– Я знаю, – отвечал Никита.
– И не «имя», а «слово», – говорила Маша. – И не «мне», а «нам».
– Я цитирую эпиграф к «Скифам», – смеялся Никита.
– Нельзя цитировать по эпиграфам! – сердилась Маша.
Но разговор шел не об Александре Блоке и Владимире Соловьеве.
Разговор шел об эмиграции.
Уже давно все говорили, что отсюда надо уезжать, убегать, уносить ноги. Сначала говорили бизнесмены и интеллектуалы, потом чиновники и менеджеры, а потом и в самом деле все, все-все, включая самый, так сказать, простой народ.
Говорили в кухнях и гостиных, в магазинах и метро, во дворах и на улицах, а потом этот ветер слов поднял людей, как осенние листья, и понес в разные стороны: кого-то на юг, кого-то на запад.
Уезжали поодиночке, семьями, дружескими компаниями и целыми подъездами, домами, кварталами, уговариваясь, что там, в далеких краях, будут помогать друг другу. Те, кто не надеялся устроиться в благополучных западных или развитых восточных странах, ехали в Африку, или Латинскую Америку, или в сельские районы Китая. Собирались группами, чтоб были врачи, учителя, охотники, повара, портные, печники, сильные мужчины для охраны и здоровые молодые женщины для будущих детей.
Никита и Маша уезжать не хотели.
Они жили в прекрасной трехкомнатной квартире на углу Ломоносовского и Ленинского. Эту квартиру они только что с большими сложностями купили, отремонтировали и обставили, и было бы глупо оставлять всю эту красоту в страхе неизвестно перед чем.
– Тем более, – смеялся Никита, – если из России все уедут, то ничего плохого здесь и подавно не случится!
Друзья хмыкали – и уезжали. Говорили: «Вы тут останетесь среди сплошной гопоты и гастарбайтеров!»
Однако гастарбайтеры разбежались довольно быстро – быстрее, чем благополучный средний класс. А вслед за средним классом куда-то делась гопота, буквально за месяц. Маша боялась, что начнутся грабежи. Но нет. А если да, то совсем немного.
Однажды сухим апрельским утром Никита дошел до метро «Университет». Вошел в двери. Кассы были закрыты. Он прошел рядом с турникетом, где раньше стоял контролер. Эскалатор не работал. Никита постоял на неподвижной верхней ступеньке. Прислушался. Было тихо. Спускаться вниз он не захотел, да и незачем. Вернулся домой по пустой улице. Потыкал кнопку лифта. Лифт не приехал. Хорошо, что они жили на третьем этаже.
