— Осталось пятнадцать минут. Закругляйтесь, — сказал тот парень, что открыл мне дверь. — Через пятнадцать минут включу свет.
Все немного ускорили свои действия и чем-то громче зашелестели.
— Ну! Включаю, — примерно через пятнадцать минут прозвучало очень решительно.
— Погоди, погоди! Секунду! Щас бумагу закрою лучше, — сказал кто-то. — Готово. Включай.
И зажёгся яркий белый свет ламп дневного света. И я, ослеплённый, увидел, оказывается, совсем небольшое помещение со столами вдоль стен и стоящими на этих столах фотоувеличителями. Я увидел щурящихся парней, в основном, моего возраста. Многие были в школьной форме. Девчонок не было вовсе. Никто не обратил на меня внимания. Все разом заговорили и начали активно приводить свои рабочие места в порядок. Те, кто заканчивал свои дела, брали с вешалки у двери одежду и, кто прощаясь, кто не прощаясь, уходили.
Минут через десять после включения света, ушли почти все. И тогда в дверь вошла шумная компания мальчишек, человек семь-восемь, все младше меня, все раскрасневшиеся с мороза. Возвышался над ними мужчина лет тридцати пяти, сутулый, худой, в куртке, кроличьей шапке и с очень острым лицом.
— Юноши, юноши, — говорил он им громко, — отснятые плёнки смотать в кассеты и забрать домой. В пятницу придёте, будем проявлять и смотреть, что мы с вами наснимали. Давайте живо и по домам. Только по домам. Не шляться и не врать дома, что были здесь.
Сказав это, он прошёл через всё уже осмотренное и изученное мною помещение, открыл ключом запертую дверь и вошёл в невидимую мне комнату.
— Вот он пришёл, — сказал мне самый старший из всех парень, который меня впускал, разговаривал со мной и был здесь за старшего. — Давай, иди, разговаривай.
Дверь той комнаты, куда ушёл человек, которого назвали начальником, осталась открытой, я зашёл в неё на один шаг.
— Извините, я хотел записаться к вам в фотокружок, — сказал я робко, но отчётливо.
— Так записаться ко мне или в фотокружок? — услышал я вопрос. — Это важно, сформулируй точнее.
Человек, когда начинал свою фразу, стоял ко мне спиной в дальнем конце комнаты, а когда заканчивал свой вопрос, оглянулся, посмотрел на меня и улыбнулся.
Комната была узкая, длинная, без окна. В ней было очень много предметов. Полки, шкафы, металлические шкафы типа сейфов, какие-то коробки, рулоны и, чёрт знает, что ещё. Отдельно стоял шкаф без дверцы, в нём ярко горела белая лампа, и в этом шкафу висели фотоплёнки, очень много.
— Ну что, юноша, можете вы сформулировать, куда и зачем вы пришли, как вы сказали, записаться? — продолжил хозяин комнаты.
Я не смог сформулировать и молчал. Я усиленно думал, что же ответить и сильно хотел уйти, полагая, что у меня и без того сложная жизнь, чтобы ещё формулировать то, что я не хочу формулировать.
А человек смотрел на меня и улыбался. У него было очень необычное лицо. Тонкие, довольно длинные волосы соломенного цвета не имели определённой причёски, и в беспорядке обрамляли лицо, закрывая уши. Светлые глаза улыбались, чёткий выразительный рот улыбался, лицо его, очевидно подвижное и имевшее большие мимические возможности, было худым и вытянутым, с острым, гладко выбритым подбородком. Но главной, не забываемой и уникальной составляющей его лица, был нос. Он был похож на… острый клюв. Но клюв не орлиный, а клюв неведомой птицы. Нос был прямой, без горбинки, длинный, но не торчащий вперёд, а своим остриём направленный вниз. И крылья этого носа были точно нарисованы. Дружеский шарж или карикатуру на этого человека рисовать было, видимо, очень легко. Нос его сам по себе казался карикатурным.
Верхнюю одежду он снял и остался в светлой клетчатой рубашке, расстёгнутой до середины его не совсем атлетической груди. Потёртые, но чистые джинсы очень обтягивали его тонкие кривые ноги, эти джинсы книзу заканчивались небольшими клёшами. На поясе был широкий кожаный ремень с большой пряжкой. Очевидно, этот человек слушал и любил хард-рок.
— Ладно, ладно, не обижайся, я шучу. Но на какие-то вопросы ответить придётся. Ты уже взрослый юноша, лет пятнадцать уже есть?
— Четырнадцать, — ответил я, польщённый и моментально оттаявший.
— Серьёзный возраст, — без иронии сказал он. — Зовут?
— Евгений.
— Запомню. А меня Владимир Лаврентьевич. Если будем общаться дальше, сокращай до Владимир Лаврентич, а то вообще не выговоришь. Ну, давай побеседуем, садись. — он предложил мне табуретку, а сам сел рядом и уставился на меня. — Фотографировать умеешь?
— Нет, не умею, — быстро ответил я.
— Камера есть?
— Что?
— Фотоаппарат есть?
— Есть
— Какой?
— Новый, — ответил я.
— Прекрасно, — искренне сказал он. — А как называется, какой модели, какой объектив?
— А вот, — я достал из портфеля, который был со мной и стоял на полу возле табуретки свой фотоаппарат в кожаном футляре. Я стал расстёгивать футляр…
— Понятно, можешь его не доставать. Хороший аппарат, чтобы папу и маму фотографировать. Но для начала лучше и не надо, — сказал он быстро. — А что ты сам хочешь фотографировать?
— Не знаю. Сначала хочу просто научиться.
— Научиться что? На кнопку нажимать?
— Да. И на кнопку нажимать, и чтобы в итоге получилась фотография.
Он тут же наклонился ко мне ближе.
— Молодец! А ты сердитый, — заулыбался он. В итоге фотография, говоришь? Это правильно. Только вот, что будет на этой фотографии? Вот вопрос. От твоего ответа зависит, будем мы общаться, или я научу тебя родителей фотографировать, или мы попрощаемся прямо сейчас раз и навсегда, — он сделал паузу. — Читаешь много?
Я не ожидал такого вопроса. И хоть мой четырнадцатилетний возраст кричал мне, что я не обязан отвечать и вообще подвергаться допросу, но человек, сидящий напротив меня этот крик заглушал.
— Читаю! — ответил я, поразмыслив. — Немного.
— А кого любишь читать, каких писателей? Только не из школьной программы, я не экзаменатор.
— Люблю… — снова задумался я, — Джека Лондона, Эдгара По, Стивенсона люблю. А в школьной программе тоже есть хорошие книги.
— Какие такие?
— «Капитанская дочка», «Мёртвые души»…
— Прочитал?
— Да. Прочитал.
— А у Джека Лондона что больше всего нравится?
— Рассказы.
— Ну, слушай! Это несерьёзно! Рассказы, — возмутился он.
— Почему? — удивился я.
— Сказать, что тебе из произведений Джека Лондона нравятся рассказы — это ничего не сказать. Это всё равно, что на вопрос «какой твой любимый полонез» ответить «полонез Огинского», — разгорячено сказал он. — Какие рассказы нравятся. Что, все, что ли, нравятся?
— Нет, не все. Северные нравятся, а про южные моря или про бродяг не нравятся. И еще «Морской волк» нравится, но это роман.
— Во-о-от! Другое дело! А «Мертвые души» действительно сам прочитал?
— Действительно, — ответил я, напуская на себя колючесть. Но мне уже приятен был этот разговор.
— Тогда давай сделаем вот что, — азартно сказал Владимир Лаврентьевич, вставая. Он подошёл к столу, взял с него стопку фотографий довольно большого формата. — Посмотри на эти фотографии и выбери три, которые тебе больше всего понравились. А я чай поставлю.
Он вышел из комнаты, а я стал рассматривать фотографии. Там были разные фотографии, но все чёрно-белые. Городские пейзажи, портреты каких-то стариков, весёлые лица школьников, портреты девушек, лошади, река, деревья, были даже цирковые клоуны на арене, спортсмены.
Я выбрал три фотографии, которые мне понравились. Помню, это был портрет худого старика, который читал газету, у него было странное лицо, а ещё я выбрал фотографию ночного города Кемерово, снятую с высокой точки. Огни фар автомобилей вытянулись в длинные линии. Мне не понятно было, как так получилось, и это мне понравилось. Третья фотография мне понравилась больше всех. На фотографии был луг и лежащий на лугу туман. Из тумана возвышалось дерево. Это явно было августовское холодное утро.
— Ну что, выбрал? — сказал он, вернувшись.
— Вот, — сказал я, встал и протянул ему фотографии.
Он рассмотрел мой выбор внимательно.
— Понятно, — размышляя, сказал он. — Понятно…
Меня его ответ не устроил. Я не понял, что ему там понятно.
Он взял не выбранные мною фотографии, быстро их перебрал, достал из стопки одну и сунул её мне. На ней было поле, дорога на этом поле, и вдалеке по этой дороге ехал на велосипеде мальчик.
— А эта нравится? — спросил он.
Я пожал плечами.
— А эта самая лучшая, — быстро сказал он. — А вот эту ты почему выбрал?
Он показал ночной пейзаж с вытянутыми линиями фар.
— Красиво, — ответил я.
— Технично, ты хотел сказать, наверное? А эту? — он показал туман.
— А эта мне нравится, — тут я запнулся. — Это август. Утро, Я такое видел.
— Молодец! Пошли чай пить.
И я стал ходить в фотокружок. Через несколько месяцев это стало для меня настолько важным и всепоглощающим занятием, что оно вступило в конкуренцию со школой, и школа, где мои успехи и без того, особенно по мнению родителей, были неблестящими, стала проигрывать. Родители пытались ограничить моё рвение, но с этим было трудно справиться. Я впервые узнал, что такое творчество, а главное, я узнал серьёзное и взрослое отношение к себе в творческом процессе.
