— Спасибо, доктор, — проворковала мисс Милдред. — Большое вам спасибо.
Доктор Пирсон коротко кивнул в ответ и вышел в вестибюль, надеясь спуститься в подвал на лифте. Однако оба лифта были заняты, и Пирсон, испустив недовольное восклицание, отправился в свое отделение по лестнице.
* * *
В хирургическом отделении, расположенном тремя этажами выше, было прохладнее. А в операционном отделении, где тщательно контролировались температура и влажность, врачи и сестры в легкой форме, надетой прямо на нижнее белье, могли чувствовать себя весьма комфортно. Несколько хирургов, закончив утренние операции, сидели в комнате отдыха и пили кофе, прежде чем снова вернуться к операционным столам. Из операционных, двери которых выходили в коридор, сестры развозили на каталках еще не вышедших из наркоза больных по расположенным в обоих крыльях этажа послеоперационным палатам. Там они будут находиться до тех пор, пока состояние не позволит перевести их в соответствующие клинические отделения.
Отхлебывая огненно-горячий кофе, хирург-ортопед Люси Грейнджер пылко превозносила достоинства купленного ею накануне «фольксвагена».
— Прошу прощения, Люси, — сказал доктор Бартлет, — но боюсь, что я сегодня случайно наступил на стоянке на твой автомобиль.
— Ничего страшного, Гил, — ответила Люси. — Должно быть, тебе до того тяжело каждый день обходить детройтское чудовище, на котором ты ездишь, что просто некогда смотреть под ноги.
Гил Бартлет, один из специалистов по общей хирургии, был известен как обладатель кремового «кадиллака», всегда тщательно вымытого и безупречно отполированного. Этот автомобиль служил отражением щеголеватости владельца, который всегда был одет лучше других врачей клиники Трех Графств. Помимо этого, Бартлет был единственным обладателем ухоженной и аккуратно подстриженной бороды, делавшей его похожим на Ван Дейка. Когда доктор Бартлет говорил, борода двигалась вверх и вниз — этот процесс просто завораживал Люси.
К ним подошел Кент О’Доннелл. О’Доннелл заведовал хирургическим отделением и, кроме того, был председателем медицинского совета клиники.
Бартлет тут же обратился к нему:
— Кент, я как раз вас искал. На следующей неделе я буду читать сестрам лекцию о тонзилэктомии у взрослых, так не найдется ли у вас слайдов с аспирационными трахеитами и пневмониями?
О’Доннелл задумался, перебирая в уме свою коллекцию цветных учебных фотографий. Он сразу понял, зачем они нужны Бартлету. Все дело было в редком и малоизвестном осложнении после удаления миндалин у взрослых. Как и большинство хирургов, О’Доннелл знал, что даже при самом тщательном соблюдении хирургической техники крошечные частички миндалин могут попасть в дыхательные пути и стать причиной абсцесса легкого. Он вспомнил, что у него есть несколько таких фотографий, сделанных во время вскрытий.
— Думаю, что найдется, — ответил он Бартлету. — Сегодня вечером поищу.
— Если у тебя нет фотографий трахеи, дай ему снимки прямой кишки. Он все равно не заметит разницы, — сказала Люси Грейнджер.
Врачи дружно рассмеялись.
О’Доннелл тоже не смог сдержать улыбки. Они с Люси были старыми друзьями, и О’Доннелл часто думал, что, будь у них больше времени и возможностей, эта дружба могла бы перерасти в нечто большее. Люси нравилась ему во многих отношениях, и не в последнюю очередь он любил ее за ту непринужденность, с какой она держала себя в сфере, которая в медицине считается чисто мужской. В то же время Люси никогда не теряла своего женского обаяния. Хирургический костюм делал ее бесформенной, такой же, как и окружавшие ее мужчины, но О’Доннелл знал, что под ним скрывается стройная и ладная фигура, которую Люси умело подчеркивала консервативной, но стильной одеждой.
От этих мыслей О’Доннелла отвлекла медсестра, постучавшая и заглянувшая в дверь ординаторской.
— Доктор О’Доннелл, — сообщила она, — вас ждут родственники вашего больного.
— Скажите им, что я сейчас к ним выйду.
Он пошел в раздевалку, снял хирургический костюм и переоделся. Сегодня у него была запланирована одна операция, и в операционную он больше не вернется. Сейчас он поговорит с родственниками больного, которому он только что успешно удалил желчный пузырь, а потом займется административными делами.
Этажом выше хирургического отделения, в палате сорок восемь для частных больных, Джордж Эндрю Дантон только что утратил способность реагировать на термические раздражители. До констатации смерти оставалось секунд пятнадцать. Доктор Макмагон держал больного за запястье, щупая пульс, а медсестра Пенфилд усилила мощность кондиционера до предела. В палате находилась семья Дантона, и в помещении было очень душно. Хорошая семья, отметила про себя сестра Пенфилд, — жена, взрослый сын и юная дочь. Жена тихо плакала, дочь молчала, но по щекам ее неудержимо струились слезы. Сын отвернулся к окну, но плечи его предательски вздрагивали. «Надеюсь, что когда я буду умирать, — подумала вдруг Элен Пенфилд, — по мне тоже будут так плакать — это лучше любого некролога».
Доктор Макмагон отпустил руку больного и выразительно посмотрел на остальных. Слова были не нужны, и сестра Пенфилд зафиксировала в истории болезни время смерти — десять часов пятьдесят две минуты.
В коридорах, куда выходили двери общих палат и палат для частных больных, наступило временное затишье. Утренние назначения сделаны, врачебные обходы закончены. Новая волна суеты наступит к обеду, а пока некоторые медсестры отправились в столовую выпить по чашке кофе, а другие остались на постах, чтобы закончить записи в картах.
«Жалобы на непрекращающиеся боли в животе», — записала сестра Уилдинг в карте одной больной и хотела было перейти к следующей строчке, но передумала.
Во второй раз за это утро седовласая Уилдинг, бывшая в свои пятьдесят шесть одной из старейших медсестер отделения, сунула руку в карман медицинской формы и извлекла оттуда уже дважды прочитанное ею письмо, пришедшее на адрес клиники. Из конверта, когда она его открыла, выпала фотография юного младшего лейтенанта флота, стоящего под руку с красивой девушкой. Сестра Уилдинг внимательно всмотрелась в фотографию, прежде чем снова, в третий раз, перечитать письмо.
«Дорогая мама, для тебя это будет большим сюрпризом, но здесь, в Сан-Франциско, я встретил девушку, с которой мы вчера поженились. Я понимаю, что в какой-то мере это будет большим разочарованием для тебя. Ведь ты всегда говорила, что хотела бы присутствовать на моей свадьбе. Но я уверен, что ты поймешь меня, если я скажу…»
Сестра Уилдинг оторвалась от письма и подумала о своем мальчике, которого она всегда помнила, но которого так редко видела. После развода с мужем она одна растила Адама до его поступления в колледж в Аннаполисе. Потом были его редкие приезды по выходным и короткие отпуска, затем сына направили на флот, и вот он уже взрослый мужчина, принадлежащий другой женщине. Сегодня она отправит ему телеграмму с изъявлениями любви и добрыми пожеланиями. Много лет назад она говорила, что, как только Адам оперится и встанет на ноги, тотчас уволится с работы, но этого не сделала, а теперь увольнение уже не за горами и нет нужды его торопить. Она положила письмо с фотографией в карман, взяла ручку и закончила запись: «Остаются небольшая тошнота и понос. Доведено до сведения доктора Рейбенса».
На четвертом этаже, в акушерском отделении, никогда нельзя было наперед сказать, каким будет день. Дети, думал доктор Чарльз Дорнбергер, моя руки вместе с двумя другими акушерами, имеют неприятное обыкновение появляться на свет пачками. Бывали, конечно, часы, а порой и дни, когда все происходило размеренно и упорядоченно — дети рождались по очереди, но потом разверзались двери ада и в отделении оказывалась дюжина женщин, рожающих одновременно. Сейчас как раз наступил один из таких моментов.
Его пациентка, жизнерадостная толстуха негритянка, готовилась произвести на свет десятого ребенка. Она поступила, когда роды уже начались, поэтому в родильный блок ее доставили из приемного отделения «Скорой помощи» на каталке. Моя руки, Дорнбергер слышал ее диалог с интерном — молодым, стажирующимся в клинике врачом, — сопровождавшим роженицу в отделение.
Очевидно, как это всегда бывало в подобных случаях, интерн освободил лифт от всех прочих пассажиров, чтобы доставить в родблок экстренную пациентку.
— Все эти милые люди вышли из лифта ради меня, — говорила негритянка. — Никогда в жизни не чувствовала себя такой важной.
Дорнбергер услышал, как интерн посоветовал женщине расслабиться, на что она ответила:
— Расслабиться, сынок? Я и так уже расслабилась. Я всегда расслабляюсь, когда рожаю. Мне же теперь не надо ни мыть посуду, ни стирать, ни готовить. Да я всей душой хотела сюда попасть. Для меня это праздник. — Началась схватка, женщине стало больно, и она замолчала, потом снова заговорила сквозь стиснутые зубы: — У меня уже девять детей, этот будет десятым. Старший уже такой же, как ты, сынок. Ничего, через годик ты снова меня увидишь. Я опять буду здесь.
