И, несмотря на все мои предыдущие высказывания о беге, возможно, истинная подоплека коренится в этом. Какой-то подонок назвал меня жирдяем. Ведь именно тогда я решил, что больше не хочу быть тучным лежебокой, и дело не только в тщеславии или самосохранении; я осознал, что мне нужно быть в хорошей форме, так как рано или поздно моим дочери и внучке потребуется, чтобы я примчался за ними. И я хочу быть к этому готов, я не желаю их подводить, поскольку, увидев ненависть, застывшую на лице Марка, понял, что передо мной человек, не способный контролировать или подавлять гнев, бушующий внутри него. И это меня пугает.
Так что я начинаю бегать. Мне уже доставили ярко-синие быстросохнущие футболки «Фьюжн Про» с длинными рукавами и воротником на молнии (размера XL), две пары спортивных штанов (тоже размера XL) и пару кроссовок (двенадцатого размера). Я примерил их перед зеркалом в спальне и сказал себе, что выгляжу вовсе не смехотворно. Однако я в этом не вполне уверен, и меня захлестывают сомнения, но потом я подхожу к зеркалу, прижимаю ладони к холодному стеклу и говорю себе, что делаю это ради Рэйчел и Элли, ради Мины. Я делаю это ради себя, потому что должен идти вперед и одолеть надвигающуюся летаргию.
И вот некоторое время спустя Полин поздравляет меня с тем, что у меня хватило смелости решиться; Полин мне уже нравится, потому что она говорит правильные вещи: что мы будем помогать друг другу, что мы способны на это, даже те из нас, кто считает наоборот, и что программа работает, если соблюдать расписание: три дня занятий и день отдыха. И так девять недель. Девять недель очень постепенной подготовки к финальному выпускному забегу. Полин рассказывает нам о преимуществах программы, и я хочу ей верить, а когда озираюсь, вижу вокруг людей всех возрастов и комплекций, так что почти не смущаюсь. Полин рассказывает нам смешной анекдот про фастфуд навынос, и у меня мелькает мысль, что она за мной шпионит, но потом я убеждаю себя, что, будь у меня такая учительница физкультуры, я, возможно, не подделал бы столько справок. Некоторые пришли с другом или супругом, но много и одиночек, и когда мы отправляемся на первую пробежку вокруг муниципального стадиона, то сбиваемся в тесную группку, отчего возникает чувство локтя. Пять минут быстрой ходьбы, потом Полин свистит в свисток, и начинается наша первая минутная пробежка. Открываются первые пределы. Но что такое минута бега? Укрыться от дождя, домчаться до автобуса, успеть к медленно закрывающейся двери. Всего одна минута, но уже обнаруживается что-то не то. Я вроде и продвигаюсь вперед, однако скорее волочу ноги, чем бегу. И сознаю, что несу слишком большой вес. Я опускаю глаза и вижу, что в своей ярко-синей быстросохнущей футболке «Фьюжн Про» с длинными рукавами и воротником на молнии выгляжу так, будто тащу огромный ирландский барабан. Я все еще размышляю об этом, когда слышу сигнал; ко мне подходит Полин и спрашивает, все ли у меня в порядке. Я отвечаю «да», стараясь при этом, чтобы мои слова не звучали как воздух, со свистом вырывающийся из воздушного шарика.
Одна минута бега, за которой следуют полторы минуты ходьбы: в общей сложности двадцать минут. Интересно, когда Полин подует в свисток, чтобы дать сигнал к пробежке, сумею ли я убедительно замаскировать ходьбу под бег? При движении меня слегка заносит в сторону, и я невольно представляю себе корабль, попавший в шторм, и отвязавшийся груз, который швыряет по трюму. В этот момент я замечаю рядом с собой какую-то женщину.
— Как дела? — интересуется она.
— Более-менее, — отвечаю я.
Полин поощряла нас разговаривать друг с другом: она сказала, это способствует правильному дыханию. Но сейчас я не в состоянии вести беседу, потому что прозвучал свисток и началась последняя пробежка.
— Я Кэтрин. Можно Кэти.
Я сообщаю, что меня зовут Морис, стараясь, чтобы мой голос не походил на зловещее дыхание на другом конце провода.
— Привет, Морис, — говорит Кэти. — Путь в тысячу ли, первый шаг и все такое.
— Да, — выдыхаю я, а сам прислушиваюсь, не раздается ли финальный свисток, и когда он наконец раздается и мы переходим к заключительной части тренировки — быстрой ходьбе, изо всех сил пытаюсь удержаться в вертикальном положении и не поддаться искушению упереться руками в колени, точно я только что пробежал марафон.
Полин говорит, что мы хорошо поработали, совершили большой первый шаг и увидимся с ней на следующем занятии, а еще — что очень важно бегать самостоятельно. Потом я сажусь в машину и, возвращаясь в пустой дом, утешаю себя тем, что Мина порадовалась бы за меня: я снова начал двигаться вперед. И, несмотря на все произошедшее, все-таки слез с дивана и побежал.
Кэти
По-моему, Мориса нужно немного подбодрить — вот почему я заговариваю с ним и с удовольствием бегу в его темпе, хотя, как мне кажется, могла бы двигаться чуть быстрее. Но черепаха, заяц и все такое. А кроме того, есть что-то смутно ностальгическое в тяжелом дыхании мужчины у меня над ухом — я не слышала его более десяти лет, с тех пор мы с мужем приняли решение расстаться; вернее, решение принял он, поскольку безо всякого предупреждения ушел к своей коллеге. Если хотите знать правду, и до того, как он свалил, мне не часто доводилось слышать над ухом тяжелое дыхание.
У Мориса на подошвах кроссовок до сих пор прилеплены ярлычки с ценой, и иногда, на мой взгляд, его дыхание становится не очень эротичным и больше похожим на кипящий чайник, в котором не хватает воды. Но, кажется, он порядочный человек; ему придется меня простить за то, что я вспомнила рассказ одной женщины про свидание с человеком подобной комплекции: такое ощущение, будто на тебя падает шкаф и из него вываливается маленький ключик. С другой стороны, думая о шкафах, я обязательно вспоминаю, что порой они ведут вас в изумительно красивые и таинственные заснеженные миры.
Эту сказку я больше всего люблю читать детям в библиотечном книжном клубе. В современных детских книжках, даже самых достойных, слишком часто затрагиваются новомодные социальные проблемы, а по-моему, детям иногда нужны обычные сказки. Со львами и злыми колдуньями. С тайнами и чудесами. По большому счету, мы все нуждаемся в сказках; и хотя это суждение, вероятно, выдаст во мне стереотипную библиотекаршу — допотопную, косную и занудную, лучший в мире сказочник — Чарльз Диккенс. Знаю, что мои коллеги считают это уморительным чудачеством, но в каждый свой приезд в Лондон я непременно посещаю его дом на Даути-стрит. Там есть письменный стол со стулом, за которым он писал, и даже тюремная решетка из долговой тюрьмы Маршалси, в которой сидел отец Диккенса.
А в этот самый момент у меня в голове крутится еще кое-что связанное с Диккенсом. Это выражение из «Повести о двух городах» — «возвращен к жизни», — которое Диккенс использует применительно к освобождению доктора Манетта из Бастилии и, разумеется, к перерождению Сидни Картона благодаря любви. Возвращена к жизни — вот как я себя чувствую и почему сейчас бегу. Было небольшое уплотнение в груди, испуг, потом — направление на обследование, долгое тревожное ожидание, когда изводишь себя перед сканированиями и анализами. В конце концов мне объявили, что все нормально, но подобное испытание сначала внушает ужас, а когда заканчивается, хочется приложить все усилия, чтобы и дальше оставаться здоровой. Хочется жить более полной жизнью. Хочется, независимо от того, сколько прошло времени и какие обиды и разочарования принес предыдущий опыт, любить и быть любимой. Потому что, сколько бы вы ни пробыли наедине с собой, к одиночеству привыкнуть нелегко, как в песне Джони Митчелл о слишком широкой кровати и слишком большой сковородке. Но главное, потому что некому обнять тебя, когда ты напугана. Некому сказать тебе, что все будет хорошо.
Я никому не рассказывала об этом страхе, даже нашей дочери Заре, которая живет с мужем и ребенком в Австралии. По скайпу о таких важных вещах не говорят. По скайпу говорят о чем-нибудь веселом и жизнеутверждающем; а чтобы заполнить неловкие паузы, Зара использует моего четырехлетнего внука Патрика, пока ему не надоедает болтать с женщиной, которую он видел только на экране, и он не сбегает. Порой мне кажется, что я смотрю иностранный фильм без субтитров, потому что пытаюсь читать по лицам и напряженно вникаю в сюжет, когда бытовые темы иссякают и повисает молчание. И, несмотря на счастливые картинки и лицо дочери передо мной на экране, невозможно подавить сознание того, что она на другом конце света и что у каждой из нас, в общем-то, своя жизнь. Какой тогда смысл объявлять о вещах вроде угрозы здоровью, когда ты не знаешь, как это будет воспринято или повлияет ли на ее далекую жизнь.
