Даже когда он сидел в министерстве за своим рабочим столом, даже когда он шел по улице — задумчиво, медленно и прямо, тело еще сильное, как в молодости, но в курчавых волосах уже поблескивает седина, — даже когда ел, или спал, или лежал, он все время думал о ее боли и о том, как эту боль облегчить и умерить, и с утра до вечера прислушивался к ее большому, изъеденному болезнью телу, покрытому шрамами от хирургических ножей, распухшему от наркотиков, прорастающему ядовитыми цветами метастазов, — телу, которое долгие недели подряд лежало на высокой больничной кровати специальной конструкции, со студенисто дрожащим водяным матрацем, — кровати, установленной в центре комнаты, словно какая-то огромная боевая колесница со всеми своими рычагами, решетками и колесиками, в надежде, что ее последнее путешествие свершится здесь, дома, и все, кто будет при этом — ее мать, ее дети, ее родственники и друзья, во главе с ним, Молхо, в роли главного распорядителя, — сумеют провести ее сквозь беснующуюся боль к покою и уверенности неизбежного конца. Пришлось убрать из комнаты их старую супружескую кровать и поставить для него другую — простую, узкую постель верного ординарца, — совсем рядом с ее гигантской колесницей, так что он лежал теперь как бы возле больной, но одновременно и много ниже, все время напряженно прислушиваясь к ней, готовый потягаться с любой ее болью, и сон его был словно мерное покачивание на волнах, в котором он забывался с такой же легкостью, как пробуждался снова, это был сон, который следил сам за собой, но не был лишен и сновидений, и даже в эту страшную ночь ему неожиданно приснилось, что он снова мальчик и кто-то свистит ему, разыскивая его то ли на улице, то ли в поле, она сама или кто-то, похожий на нее, и он тут же, по своему обыкновению, проснулся и услышал, что свист и впрямь продолжается, и испугался, и вскочил, и тогда понял, что это хрипит его умирающая жена.
2
На этот раз, однако, он не сделал ошибки и действовал продуманно и точно, сохраняя самообладание, опасаясь повторить то, что случилось три дня назад, когда он в самой середине ночи был разбужен точно таким же хрипом и, охваченный страшной тревогой, бросился ей на помощь, заговорил с ней, а когда она что-то пробормотала в ответ, приподнял ее на кровати, обнял, сильно встряхнул, чтобы разбудить совсем, дал ей чаю и даже немного вина и в довершение всего вызвонил старшего сына из его студенческой квартиры, так что ближе к утру они вдвоем помогли ей надеть очки, спуститься с кровати и вместе обмыли безгрудое тело, и вот так, с какой-то нерассуждающей силой, он вновь навязал ей жизнь, и на рассвете она уже сидела в кровати, опираясь на подушки и тяжело дыша, ошеломленная, бледная, растерянная, вполуха прислушиваясь к радионовостям и утренним радиомелодиям. Позже, когда ее мать и врачиха пришли с очередным визитом, он с гордостью рассказал им, что приключилось ночью, но, увидев, как они переменились в лице и умолкли, избегая его взгляда, понял, что они не видят смысла в этих его ночных усилиях.
Затем последовали два дня мучительных страданий, когда рассеянные крупицы отсроченной им смерти причиняли ей ужасную боль. Тем не менее она еще разговаривала, слушала музыку, а позавчера даже засмеялась, когда ей показали несколько старых семейных видеороликов, где был запечатлен их младший сын, этакий толстый карапуз, ковыряющийся в прибрежном песке, и Молхо, жадно вглядываясь в ее смеющееся лицо, не мог отделаться от мысли, что этот ее смех — как подарок, ведь он сам, своими руками вытащил ее из преисподней. Понимает ли она, где уже могла быть сейчас — или где уже побывала? Сохранилась ли в ней какая-нибудь отметина или воспоминание? Она спорила с ним о чем-то, и его радовало, что они препираются, как встарь, ведь это было все равно что спорить с человеком, вернувшимся с того света, но к вечеру она вдруг ненадолго потеряла сознание и стала бредить, и он ввел ей морфий, чтобы предупредить возможный приступ боли, но приступ, кажется, так и не случился, она лишь быстро слабела, и он отключил телефон Около ее постели, а многочисленные звонки верных подруг принимал сам, в другой комнате, с бесконечным терпением повторяя один и тот же подробный и точный отчет. Ее старая мать всю вторую половину дня провела у постели дочери, то и дело смачивая ей губы и пытаясь разговорить, но та отказывалась есть и даже оттолкнула тарелку, хотя всегда ела с большим аппетитом. А вечером, когда пришли друзья, и мать Молхо позвонила из Иерусалима, и все ходили вокруг на цыпочках, она то и дело приоткрывала трепещущие веки, слышала и узнавала их всех и время от времени даже произносила отдельные слова, которые в этой обстановке Обретали какую-то торжественную значительность. Но в семь вечера снова стало заявлять о себе приближение смерти — ее рука вдруг начала двигаться как бы сама собой, совершая веерообразные движения, и все разом подумали — вот оно пришло, оно уже совсем близко, — и многие даже предлагали Молхо, что останутся с ним на ночь, но он упрямо и решительно отказывался от всех предложений, еще не время, говорил он, сам не веря своим словам, ей нужно только собраться с силами, и под конец выпроводил всех гостей, даже ее мать, а сына-студента отослал назад в общежитие. Поздно вечером примчалась с армейской базы их дочь, посидела немного с матерью, но не смогла долго выдержать и ушла в свою комнату, а их младший сын-гимназист, которому нужно было готовиться к экзамену по истории, уже с раннего вечера закрылся у себя, и в десять вечера Молхо принялся гасить повсюду свет, собирать разбросанные газеты, возвращать на полки книги, лежавшие возле ее кровати, потом заглянул в ежедневник, где были записаны визиты ее подруг на завтра и послезавтра, и расположил часы их прихода так, чтобы они не появились все разом и не слишком утомили ее. В полночь он надел пижаму и прилег на своей кровати, рядом с постелью умирающей жены, и тогда гимназист вышел наконец из своей комнаты, неуверенно стал в проеме двери, страшась зайти, и спросил, не нуждается ли отец в его помощи, — но Молхо и его отправил спать.
Потом он вдруг заснул, но в три часа ночи проснулся и понял, что больше не уснет, повозился с обогревателем, вскипятил воду, чтобы стерилизовать шприц, хотя не был уверен, что он понадобится, и допил остаток коньяка из маленькой бутылки, которую они купили в самолете во время своей последней поездки в Европу два года назад. Она лежала неспокойно, время от времени что-то шепча, и тогда он окликал ее по имени и тихо спрашивал: что? что ты сказала? — но она не ответила ни разу. Он подошел поправить ее одеяло и даже надумал вдруг поднять небольшие сетки по обеим сторонам постели — словно жена была младенцем, который может ненароком выпасть из своей колыбели, а потом прошел в гостиную и сел там в темноте на диван, как будто приглашая Смерть войти в дом и завершить свое дело, но спустя некоторое время вдруг вспомнил о музыке, которую она просила «под конец», и вернулся в спальню, чтобы включить магнитофон, про себя размышляя, как это странно, что в течение стольких лет возле нее всегда было так много врачей и медсестер, а сейчас, в минуту смерти, остался только он один, — хотя, впрочем, он был уверен, что у него достанет сил, чтобы самому вместить в себя ее смерть, и он даже решился просунуть руки под одеяло и прикоснуться к ее ногам, убеждаясь, что они на месте, по-прежнему мягкие и гладкие. Тогда она начала что-то лепетать — ему послышалось что-то вроде: «Правильно?» — и он помолчал, грустно опустив голову, а потом мягко переспросил: «Что правильно?» — но она замолкла и медленно открыла огромные, тяжелые, налитые желтизной глаза — глаза смертельно уставшего животного, из которых исчез всякий человеческий блеск, — в этом взгляде уже не было ни горечи, ни боли, одно лишь окончательное поражение, и он улыбнулся ей и снова позвал по имени, как делал всегда, когда хотел поддержать ее дух, но она не отозвалась, впервые уже не узнавая его, и взгляд, вытекавший из ее глазниц, был влажным, желтым и пустым. Он никогда не представлял себе, что смерть может быть такой влажной, и, когда ее дыхание окончательно остановилось, поправил на ней одеяло, легко прикоснулся губами к ее лбу, вдыхая ее запах, погасил маленький ночник и тотчас открыл окно: ну вот, ты свободна, прошептал он, хотя не верил ни в какую свободу, а лишь в небытие, и вышел на балкон, внезапно охваченный глубокой и острой потребностью увидеть мир — вот оно, их расставание, тот самый миг, начало зимы, дожди уже прошли, но пока еще не насытили землю, а лишь охладили ее — его взгляд проследовал вдоль темной полосы ущелья в поисках хоть какой-нибудь приметы жизни, но ночь была серой и молчаливой, и легкий туман, стоявший над краем моря, тоже был неподвижен. Немного времени для себя, подумал он, немного времени перед тем, как набегут посторонние люди, и начнется суматоха, и его уже больше не оставят в покое. Сознание, что сейчас только он один знает о ее смерти, почему-то внушало ему ощущение силы и превосходства. Внезапно он различил далеко внизу очертания автомашины, быстро скользившей по автостраде. Еще немного, и он тоже будет свободен.
