На опустевшую койку в углу я стараюсь не смотреть, но взгляд невольно устремляется к ней снова и снова. Особенно сильное впечатление производит обнажившийся толстый матрас с высокохудожественной композицией из разноцветных узоров, пятен, точечек и даже невесть откуда взявшихся резких черных линий. Право, это поролоновое полотно могло бы занять достойное место на какой-нибудь выставке последователей Кандинского.
Но мне недолго приходится любоваться шедевром абстрактного искусства. Сестра перестилает койку, и скоро в палате появляется новый пациент, перекосившийся от битком набитой сумки с надписью Kettler Sport По всему виду новичка ясно, что никакой спорт ему уже не светит.
— А куда делся... этот... тот, кто лежал тут раньше? — спрашивает вновь прибывший. — Я же заходил в палату на прошлой неделе и видел ширму!
— Подышать вышел, — ворчливо отвечает сестра-хозяйка и со вздохом добавляет: — Все там будем...
— Не-е-ет, я на эту кровать не лягу! — испуганно верещит новичок. — Дайте мне какую-нибудь другую!
— Да здесь все кровати такие, мил человек, — улыбается сестра. — С одной вчера унесли, с другой позавчера, какая разница? К тому же, как видишь, свободных мест нет... Ну, может, кто-нибудь с тобой и поменяется, если ты такой пугливый...
В ответ пугливый усаживается на самый краешек койки, судорожно обхватив руками сумку, и обреченно спрашивает у закрывшейся за сестрой двери:
— Но если его увезли вчера, почему здесь до сих пор так скверно пахнет?
Лизол — смесь крезолов и калийного зеленого мыла, темно-бурая маслянистая жидкость с резким своеобразным запахом. Дезинфицирующим агентом в лизоле является смесь фенола, крезола и ксиленола. Лизол хорошо растворим в воде, особенно нагретой до 50 градусов С и выше. Водные растворы лизола А прозрачны или слегка опалесцируют, пенятся. Растворы лизола В (нафтализола) мутны, опалесцируют и обладают маркостью. Лизол применяется в виде 3-5% растворов для заключительной дезинфекции и обеззараживания палат и предметов обстановки после смерти больных.
***
Уф-ф-ф... Ну, вроде все... Полегчало. Я чувствовал себя полностью опустошенным, как в прямом, так и в переносном смысле. От слабости дрожали колени и немного кружилась голова. Так... надо взять себя в руки... хотя бы вытереть рот... где носовой платок? в кармане... а это что? «орбит»! отлично, поможет от горечи во рту... так... куда теперь? назад! что говорить? не важно, придумаю по ходу пьесы...
— А господина Искандерова уже нет, он уехал в консульство, — медово улыбнулась секретарша.
В офисе больше никого не было, голем тоже испарился. О Боже, они что, прошли мимо меня и все видели? А я даже не заметил... Впрочем, неудивительно... В таком состоянии я бы и черта лысого не заметил. Так плохо уже давно не было... Интересно, что они подумали? Решили, что псих какой-то или припадочный... с другой стороны, каждый может отравиться. Наплевать, пусть думают что хотят, главное, Искандеров больше не будет на меня вонять этими хачапу... пачулями. Прочь, прочь отсюда, скорей бы до дома добраться...
— Я не верю своим ушам! Вы только послушайте, он собрался домой! — неожиданно взвился мой старый знакомый. — Нет, не может такого быть, я, наверное, ослышался... Домой? В кроватку?! Баю-бай?!! Только не говори мне, не говори, пожалуйста, что ты забыл! Я ни за что не поверю, и не пробуй уговаривать... Забыть такое! Ведь даже самый последний склеротик всегда помнит о решающем свидании, свидании, во время которого его отношения с любимой перейдут невидимую грань... Как бы это попоэтичней выразиться? Перейдут грань... отделяющую зарок от порока, намек от упрека, залог... залог, залог, от чего же залог? Нашел! Залог от подлога! Нет, из меня бы вышел неплохой каламбурщик, ведь правда? О чем шла речь... я что-то подзабыл. Ах да! У нас оказалась дырявая память! Кто бы мог подумать, никогда на нее не жаловались, и тут — на тебе! «Доктор, у меня проблемы с памятью». — «И давно это у вас началось?» — «Что началось, доктор?» Ну ты подумай, какая жалость! Никому не нужна по дешевке память с дырочкой? С дырочкой, говоришь? А ну-ка дай сюда пощупать... Э-э-э, приятель, да у тебя там не дырочка, а дыра, дырень, дырища, в которую ухнуло обещание позвонить не кому-нибудь, а — как ты там ее называл? Хозяйке! Своего! Сердца! А теперь объясни, мой хороший, где это видано, чтобы сердце забывало о своей хозяйке. Не бывает такого, хоть ты тресни! Не бывает! Значит, это была не хозяйка, а так себе, съемщица... Скажем прямо, приживальщица! Ну, что молчишь? Придумай хоть что-нибудь в оправдание, а то даже неинтересно спорить. Что-что вы сказали? Повторите? Какая неожиданность! У нас, оказывается, аллергия на запах пачули, нам стало плохо, да, чего греха таить, нас чертовски сильно тошнило. Виноват, ваше сиятельство, блеванул-с. Какая жалость, дайте мне платок, я сейчас заплачу... Нет, только не этот платок, вы что, не видите, он испорчен нашим бедным аллергиком. И сейчас ты мне будешь доказывать, что не тянущая даже на сартровскую тошнота способна заставить тебя забыть об этом свидании? Да будь это даже чудовищная, вселенская тошнота, титаническая рвота, от которой выходят из берегов реки и сдвигаются горы, разве способна она лишить памяти действительно любящего, любящего всем сердцем? Ни один врач не подтвердит, что какая-то там рвота может вызвать у больного амнезию! Это же наипримитивнейшая физиологическая реакция! А в следующий раз ты запамятуешь о предстоящей встрече с любимой, сидя на горшке? Извини, милая, я забыл о нашем свидании, пока спускал воду в унитазе! Ха-ха-ха! Впрочем, надо плакать, а не смеяться. Выходит, друг мой ситный, что тебя ждет не главное свидание твоей жизни, а так себе, третьеразрядное свиданьице... Ну что молчишь, склеротик ты мой ненаглядный, ведь прав я? Признавайся! Себе-то самому не ври, негоже врать себе-то!
***
Холодильника в палате нет, и мы храним домашние пайки в проеме между рамами окна. Места тут, конечно, маловато, но нам много и не надо. Моя кровать расположена напротив, и весь этот натюрморт красуется перед глазами. Nature morte... Когда умирает очередной сосед, я вижу, как его кефиры, яблоки и бананы за оконным стеклом скукоживаются прямо на глазах, теряя форму и загнивая, как герои гринуэевского Z00. Родственники покойного почти всегда забывают забрать не доеденные им продукты, и они мумифицируются за окном до конца недели, пока не грядет очередная уборка.
Сосед с крошащимися костями смеется, что когда его будут выписывать, прикует себя наручниками к койке. Дома его ждет огромная коммунальная квартира, где от комнаты до туалета не меньше тридцати метров. И даже с помощью костылей он не всегда успевает доковылять до унитаза, опередив ослабевший мочевой пузырь. Другое дело здесь: сортир прямо напротив палаты, никакого риска обмочить штаны. Жаль только, руки стали отказывать... Сегодня я предложил ему донести до кровати кашу, когда привезли завтрак, но он отказался, упорно ворча: «Сам, сам!» Негнущиеся пальцы не удержали тарелку, и горячая гречка опрокинулась прямо на линялые тренировочные штаны с пузырями на коленях... Ненавижу, когда мужчины плачут, пусть даже такие, как мы. Все равно его скоро выпишут, наручники не помогут. Нет, я не злой, просто знаю правду. Оленька мне по секрету рассказала, что в этом охотничьем сезоне уже превышен лимит на число трупов в палате. И чтобы совсем не испортить статистику, всех оставшихся будут стараться выписывать аккурат перед агонией. Аргументы простые: мы, дескать, уже ничем помочь не сможем, а дома, в кругу семьи, последние часы проводить все-таки человечнее. Гуманизм...
Ночью, когда не спится (то есть практически всегда), я невольно прислушиваюсь к утробному храпу из-за ширмы. Однажды я явственно услышал, как храп прервался на самой низкой ноте, и, боясь заглянуть за ширму, поспешил за подмогой. Дремавшая на койке сестричка галопом примчалась в палату, но сосед уже снова храпел как ни в чем не бывало.
Временами мне кажется, что мы, как чья-то пайка, лежим между рамами невидимого окна. И тот, кому был предназначен я... нет, нe yмep, а просто выписался, ушел из больницы, на радостях забыв о своем провианте. Узнав об этом, я начинаю быстро распадаться под нервную и веселую музыку Майкла Наймана.. Иногда лучше быть съеденным, чем сгнившим.
***
Давай, злорадствуй, маленький урод, у тебя хорошо получается. Я не собираюсь объяснять, почему забыл о свидании. Да и ни к чему это. Меня больше волнует вопрос, что все-таки со мной происходит. Я ловлю себя на том, что занимаюсь самообманом. Пытаюсь убежать от незнакомых мне ощущений, но безуспешно... Безуспешно?
Когда я понял, что мир несправедлив и жесток, то решил упиваться его несовершенством. Называть свой образ мыслей трагическим мироощущением. С каждым прожитым днем с торжеством убеждаться, что ничто полностью не захватывает, не цепляет меня, не заводит на полную катушку. Дружба, любовь, карьера, деньги, религия, искусство — пустые, никчемные слова, разноцветные кости, брошенные избалованным собакам. Я могу увлекаться чем-то или кем-то, болтать, слушать, радоваться или страдать, но в глубине моей ракушки всегда живет склизкая улитка скуки от осознания никчемности происходящего... отсутствия всякого смысла. Какая оригинальная мысль: он не видит в жизни смысла! Что может быть банальнее... Но ведь от того, что это банальность, не легче. Конечно, лучше было бы, если б все, кроме меня, знали, в чем смысл жизни. По крайней мере, я бы слыл оригиналом. Так ведь нет же, нет!
