В начале сентября я ждал Нанси у нее дома.
Лежал на спине, скрестив ноги на подлокотнике дивана, и в балконную дверь глядел на Эйфелеву башню. Она стояла прямая, четко вырисовываясь на фоне серого, исполосованного розовым неба. Я достал из пакетика два леденца-медвежонка, одного желтого, другого красного, их химический вкус образовывал приятное сочетание.
Затем услышал, как грохнула дверь лифта, повернулся ключ в замочной скважине. Привычные звуки, приносящие успокоение. Я взглянул на часы — Нанси пришла рано, после школы нигде не задерживалась. Не меняя позы, я спросил:
— Ну как, старуха, все в порядке?
Она бросила портфель на пол, а пальто на диван. Плюхнулась в красное кресло у меня за спиной — так обычно садятся психари, — включила телик и вздохнула:
— Как бы я хотела иметь других родителей.
— Очень любезно. Тебя кто-нибудь обидел?
— Не повезло мне. Черная несправедливость.
Она пробубнила это на одной ноте и снова принялась вздыхать. Я выждал в надежде, что у нее все само пройдет. Потом, едва не свернув себе шею, изловчился и взглянул на ее физиономию. Мрачная. Мрачная реально. Нет, само не пройдет.
Она посмотрела на меня, нахмурилась:
— Ты стырил у мамы траву.
— Во-первых, я ничего не тырил. Во-вторых, у мамы нет травы. В-третьих, не надоело тебе злобствовать?
Нанси поднялась и изрекла:
— Ясное дело, накурился. В коллеже, они когда обпыхаются, у них такие же глаза, как у тебя.
Я продолжил шутливым тоном в расчете, что подействует:
— А хамить не надоело?
Не помогло, она проскрежетала сквозь зубы:
— Кончайте держать меня за маленькую и заниматься всякой хренью за моей спиной, достали уже.
Летом она резко перескочила из детства в отрочество. В один вечер: ей все осточертело, мы все кретины, так продолжаться не может. Время она выбрала не самое удачное: мамашу кинул ее хахаль — понятно, депрессуха и все такое. Теперь я оставался с Нанси чаще, чем раньше, приходил вечерами. Парочке: мать на грани самоубийства и дочь на грани нервного срыва — моя никчемность могла пригодиться.
Я пошел на кухню к Нанси. В рекордно короткий срок она успела извлечь и вывалить на стол шоколадные муссы, плитки «Галак», вафли с малиной, печенье с орехами и «Баунти». Политику ее матери я тут совсем не понимал: зачем держать все это в доме, если девочка и так переедает? Но выговаривать Алисе не стал, ни про еду, ни про что другое — больно полоса для этого неподходящая.
За лето Алиса сильно изменилась, постарела лет на десять. Сникла вся, словно время и впрямь навалилось на нее своей тяжестью. Поначалу, узнав от Нанси, что мамашин дружок дал дёру с девчонкой из своей конторы, я только посмеялся. Но, увидев, как это рубануло Алису, смеяться перестал. Я всегда симпатизировал людям, у которых что-то не клеится. Это уравнивало меня с ними. Алиса же выплескивала свое раздражение на меня, и я поистине героическим усилием заставлял себя с ней любезничать. Сандра, правда, уверяла, что не такой уж скверный у Алисы характер, а все дело во мне, типа, что у меня проблемы с «матерью». Оттого, дескать, что моя мать меня не любит, я переношу свою неприязнь к ней на мать Нанси. Когда Сандра внушала мне подобную фигню, я обычно молчал от неловкости за нее. Не знаю уж, имела ли эта мистико-психоаналитическая галиматья какой-нибудь смысл, только я нахлебывался дерьма всякий раз, когда проявлял внимание к Алисе; во мне ли было дело или в ней — но контакта у нас не возникало. На мой взгляд, проблема заключалась в том, что мы с ней никогда и словом бы не перемолвились, если бы нас не вынуждали к тому обстоятельства.
Нанси стояла набычившись: что-то задело ее очень глубоко. Наморщив лоб, она усердно пихала в себя сладости. Я подошел к ней сзади, положил ей руку на плечо, приготовясь к тому, что она меня отошьет: она только и делала, что всех отшивала. Но она меня не оттолкнула и даже не возражала, когда я, сев с ней рядом, притянул ее к себе. Я понял, что огорчение ее в самом деле велико. Она обвила меня руками за шею, приникла ко мне и заплакала. Это меня совсем подкосило: я никогда еще не видел, чтобы она плакала. Я не стал сразу приставать с расспросами, а обнял ее покрепче, погладил по волосам, приговаривая:
— Поплачь, это хорошо, выплачься…
Я заметил, что изо рта у нее на мой бежевый джемпер вытекла струйка шоколадной слюны. По природной дурости я рассмеялся.
Она разжала объятия, распрямилась, заправила прядку волос за ухо. Я сказал:
— Тебе идет, когда у тебя вот так блестят глаза. Ты красивая, и, надеюсь, ты это знаешь.
Она не удержалась и быстренько нагнулась взглянуть на себя в стекло духовки.
Я встал, протянул ей бумажную салфетку, чтобы вытерла глаза. Она уже взяла себя в руки, на лице ее гнев вытеснил печаль. С проворством, удивившим меня самого, я убрал со стола все сладости.
— Съешь яблоко на полдник, ужин будет не поздно.
Она метнула на меня уничтожающий взгляд, я хмыкнул:
— Ну-ну! Разве это я ною, что я толстый, всякий раз, когда ем пирожок… По мне, ты и так хороша.
Я постоянно осыпал ее комплиментами. Сандра внушила мне, что в отроческом возрасте ей это необходимо. Что ей требуется поддержка и комплименты нужны, как цветку вода.
Нанси недовольно хлюпнула, схватила яблоко, будто это граната и она собирается вынуть из нее чеку, и надкусила его… Я взял ее за руку и усадил рядом с собой:
— Скажи мне, что случилось?
Глаза ее затуманились слезами, я потер ей спину, забеспокоился: может, это из-за меня.
— Ты правда подумала, что я курил, и это тебя расстроило?
Она ответила упрямо и жестко:
— Ты наширялся. Но из-за этого я нюни распускать не стану.
— Даже если бы я курил, слово «наширяться» тут не подходит.
— У вас — не знаю… А теперь так говорят.
Я хмыкнул. Меня всегда смешило, когда она разговаривала со мной, как я в детстве со своими родителями. Она еще пыталась дуться, но, подкупленная моим чистосердечием, не смогла сдержать улыбки. Затем уселась ко мне на колени. Она уже стала великовата для моих колен, но регулярно это проделывала.
— Я серьезно, это несправедливо, что вы мои родители.
— И как ты пришла к такому выводу?
— За Одиль заехали в школу предки. Они меня подбросили, поскольку это по пути, и…
Она прикусила губу, чтобы не расплакаться снова.
— Осторожно, у тебя пузыри в носу. И что же родители Одиль? Они такие клевые, только и мечтают, чтобы она шаталась ночью по кабакам и приводила домой парней, покупают ей тяжелые наркотики пачками и требуют, чтобы в школах отменили математику?
Она раскачивалась взад и вперед, будто умом повредилась, и молча мотала головой. Я продолжил в том же духе:
— А если какой учитель осмелится сделать ей замечание, родители заявляются в коллеж и — ломом его. А когда едут отдыхать, непременно берут с собой диски Лила Бау Вау…
Я понимал, что морочу ей голову пошлым юмором, пользуясь тем, что ей всего тринадцать лет. Я мог бы хоть весь вечер разглагольствовать на тему «родители Одиль, они „ой“»[21], но Нанси меня оборвала и, глядя прямо перед собой, произнесла тихим голосом, спокойно и отчетливо:
— У нее скоро будет сестричка. Они все ужасно рады. Сразу видно, они любят друг друга. У них нормальная семья. А у меня ее нет. Это несправедливо.
Такого я никак не ожидал. Я воображал, что она разыгрывает спектакль, потому что схлопотала пару. Или какой-нибудь парень не пожелал одолжить ей куртку, или еще не знаю что… Ее слова полоснули меня по сердцу, будто кто ножом саданул. Я гладил ее по спине, не находя, что сказать.
— Мне очень жаль, Нанси, очень жаль…
— Чего тебе жаль?
Она в ярости соскочила с моих колен. Настоящая маленькая женщина. Но это еще не все: передо мной стоял человек ожесточенный, и такой она останется на всю жизнь. Она закатила глаза:
— Ему жаль! Моя мать с ума сходит оттого, что ей уже скоро сорок, а жизнь не сложилась. По вечерам ножом режет себе запястья, точно молоденькая. Это ты знаешь? А теперь еще новое: высасывает бутылку виски, ночью я встаю и помогаю ей блевать, она ревет не переставая, сам видел, на что она стала похожа. Да ни на что… У меня мать — жалкая никчемная женщина, это смешно только в телевизионных комедиях. А ты, ты, конечно, очень мил, но у тебя даже дома нет, работы нет, подруги нет… и книгу свою ты никогда не напишешь, потому что ты неудачник; ты только десятилетним можешь показаться классным и прикольным. И кем я вырасту в такой компании? А? Неудачницей, да и только. Это несправедливо.
Она хлопнула дверью, ушла и закрылась у себя.
Я остался сидеть, вцепившись руками в стол. Меня подмывало пойти за ней и отлупить хорошенько. Войти к ней в комнату и врезать ей со всей силы. Но я понимал, что нас это никуда не продвинет. Что она права. Положение осложнялось. А в сложных положениях у меня всегда возникало лишь одно желание: послать все к такой-то матери и смыться.
