– Вечером я опять приду к нашему дереву. А ты где будешь?
– Под ним, – сказал она и поднялась со своего клеверного ложа с видом женщины, у которой много важных дел.
Она не думала о том, что будет через три недели, когда ей придется возвращаться со своими двумя долларами и десятью центами к Тру Бель. И действительно, все решилось просто, она послала деньги с сестрами, а сама осталась и стала искать работу. Управляющий сенокосами не очень доверял ее способностям: он видел, сколько ей приходилось потеть, чтобы собрать норму двенадцатилетнего ребенка, но она внезапно оказалась очень настойчивой в уговорах.
Она поселилась в Тайреле с семьей из шести человек и бралась за любую работу, лишь бы быть рядом с Джо. Здесь и произошло ее удивительное превращение в юную силачку, ловко управлявшуюся с мулами, таскавшую сено и коловшую дрова не хуже любого мужчины. Именно здесь на ее ладонях и подошвах образовалась кора, перед прочностью которой меркли любые башмаки и рукавицы. И все это ради Джо Трейса, девятнадцатилетнего мальчишки с разными глазами, жившего приемышем в чужой семье, работавшего на хлопкоочистителях и лесопилках, на сахарном тростнике и кукурузе, умевшего при необходимости забить скотину, и пахать, и ловить рыбу, торговавшего дичью и шкурами. Правда, больше всего на свете Джо любил лес. Просто жить без него не мог. И потому поразил своих родственников и друзей не тем, что согласился жениться на Вайолет, а тем, что тринадцать лет спустя согласился уехать с ней в Балтимор, где, по ее рассказам, во всех домах отдельные комнаты и не надо ходить за водой, она сама к тебе приходит. Где цветные мужчины работают в гавани, получая по два с половиной доллара в день за разгрузку судов, мачты которых выше церковных шпилей, а другие цветные мужчины подъезжают за ними прямо к дому и отвозят их, куда им надо. На самом деле она рассказывала про Балтимор двадцатипятилетней давности, и про те его районы, где они с Джо все равно бы не смогли поселиться, но она так никогда и не узнала об этом, поскольку они поехали не в Балтимор, а в Город. Джо знал людей, давно подавшихся в Город и приезжавших с рассказами, против которых никакой Балтимор не мог устоять. Какой там Балтимор, когда в Городе на легкой работе – у двери постоять, принести еду на подносе, почистить какому-нибудь незнакомцу башмаки – можно получить больше денег, чем за весь уборочный сезон дома. Белые просто забрасывают людей деньгами, хотя бы это была просто добрососедская услуга – открыть дверь в такси или отнести пакет. И к тому же можно торговать прямо на улицах, если есть чем и если умеешь что-то делать собственными руками. А есть улицы, где все магазины принадлежат цветным, целые кварталы, где черные красавцы и красавицы веселятся и хохочут всю ночь напролет, а весь день делают деньги. По дорогам катят автомобили, и если накопить денег, то можно купить себе стального коня и ехать сколько душе угодно, пока дороги хватит.
Четырнадцать лет Джо слушал эти россказни и только посмеивался. Старался не поддаваться им. И вдруг все переменилось. Ни одному из знавших его, включая Вайолет, не было понятно, что именно вынудило его оставить поля, и леса, и одинокие долины. Раздать все свои любовно подогнанные снасти – удочки, нож для свежевания добычи, все, кроме одной вещи, и начать паковать чемодан, позаимствованный у приятеля. Вайолет так и не узнала, что это было, отчего ему, одному из последних, вдруг понадобилось срываться с места и мчаться в Город. Она подозревала, что свою роль тут сыграл знаменитый обед Букера Т. Если уж в городе, называемом столицей, Букер Т.[14] шел к президенту в дом и угощался там куриными сандвичами, То УЖ, наверное, все шло как надо. Джо посадил свою благоверную в поезд, и, приплясывая от нетерпения, они вкатились в Город.
Вайолет боялась разочарования, ей казалось, что будет хуже, чем в Балтиморе. Джо не сомневался, что будет превосходно. Когда они прибыли, волоча за собой единственный чемодан со всем своим имуществом, оба сразу поняли, что «превосходно» не то слово. Го-о-раздо лучше.
Джо тоже не хотел детей, поэтому все ее выкидыши – два прямо в поле и только один на собственной кровати – были для него, скорее, неприятностью, чем потерей. Городская жизнь не располагает к чадородию. Без детей в Городе легче. И улыбка, которой они наградили мамашу с кучей маленьких детишек, как птички сидевших на груде чемоданов – тогда на вокзале в 1906 году, – была преисполнена жалости. Хотя они оба любили детей, особенно Джо, который умел с ними обращаться. Но лишних хлопотне хотелось. Однако лет, эдак, через десять – Вайолет уже стукнуло сорок – она вдруг стала заглядываться на младенцев в колясках и застревать у витрин с рождественскими игрушками. Сердилась, когда в ее присутствии кто-то прикрикивал на ребенка или мамаша как-то неловко несла на руках малыша. Даже самую большую промашку в своем парикмахерском бизнесе она совершила, когда причесывала женщину, державшую на коленях ребенка. Вайолет настолько погрузилась в покачивания и поглаживания, которыми награждала клиентка своего мальчишечку, что совсем забыла про раскаленные щипцы в руке. Женщина подпрыгнула на месте, и участок кожи, там где его коснулись щипцы, тут же покраснел. Вайолет стала бормотать извинения, и клиентка, может быть, и удовлетворилась бы ими, если бы вовремя не заметила, что на месте спаленной пряди у нее теперь проплешина. Так что пришлось Вайолет остаться в тот день без заработка. Вайолет отказалась от платы, только бы потерпевшая не растрезвонила на всю округу.
Постепенно чувство это, слепое и неуправляемое, стало сильнее, чем желание плотской любви. Она напрягалась всем существом, чтобы избавиться от него, но была безвольна в его тисках. Примерно тогда она и купила себе подарок, спрятав его под кроватью и вынимая только изредка, когда уж совсем было невмоготу. Она начала вычислять, сколько лет было бы теперь тому последнему ребенку, которого ей не удалось выносить. И кто бы это был? Наверное, девочка. Да, скорее всего, девочка. Кого детка больше любит, папу или маму? Какой у нее голосок? Вайолет дула на ложку с горячей кашей, чтобы малышка не обожгла себе ротик, а когда она немного подросла, они стали петь вместе: Вайолет альтом, а девочка нежным сопрано. «Старые песенки грех забывать, двое малюток пошли погулять, долго по лесу крошки гуляли, к дому дорогу они потеряли, тихо вздохнули, легли под кустом, и непробудным забылися сном, зяблик им тихую песню пропел, ягодку бросил и прочь улетел». Ах. Прошло еще время, и Вайолет стала ее причесывать. Как сейчас носят девочки? Короткая стрижка с жиденькой челочкой до бровей? Локоны у висков? Или косой пробор прямо над ухом? Или все-таки гладкие волны? Вайолет тонула с головой в своих мечтах. А когда груди ее совсем высохли и перестали нуждаться в лифчиках, какие носят молодые женщины для раззадоривания мягкотелых парнишек, когда соски ее ввалились, жажда материнства ударила ее как обухом. Просто сразила наповал. Когда же она очнулась, оказалось, что ее муж застрелил девушку, по возрасту годившуюся ей в те самые дочери, которым она придумывала прически. Кто же лежал в том гробу? Кто в бессонные ночи глядел на нее с фотографии на камине? Хитрая сука, ни на секунду не задумавшаяся о том, что будет с Вайолет, вломившаяся в ее жизнь, взявшая, что ей захотелось и чтоб вам всем провалиться? Или мамина любимая дочурка? Женщина, забравшая у нее мужа, или дитя, сбежавшее раньше срока из ее утробы? Унесенное волной касторового масла с мылом и солью? Испугавшееся своего неспокойного жилища? Не знала детка, что если бы не спасовала перед мамочкиными ядовитыми снадобьями и выдержала бы ее крепкую руку, у нее бы сейчас были самые лучшие прически во всем Городе. А теперь дух ее витал над пухлыми, в ямочках, ручками и ножками младенцев, оставленных на минуту без присмотра. И невдомек ему было, что они могли бы гулять сейчас по Бродвею, заходили бы в каждую симпатичную лавочку в поисках одежды, или сидели бы уютненько на кухне, и Вайолет придумывала бы своей детке новые прически.
– В другое бы время я бы тоже ее любила, – сказала она Алисе Манфред. – Как вы. Или как Джо. – Она не сняла пальто и сидела, запахнув обе полы, не давая хозяйке повесить его, в ужасе, что та увидит подкладку.
– Может быть, – сказала Алиса. – Может быть. Теперь этого никогда уже не узнать.
– Я думала, она красивая. А вовсе нет.
– Вполне.
– Вы имеете в виду волосы. И цвет кожи.
– Не надо мне говорить, что я имею в виду.
– Что он в ней нашел?
– Позор. Взрослая женщина, и еще спрашивает.
– Мне надо знать.
– Тогда спросите того, кто знает наверняка. Вы его каждый день видите.
– Не злитесь.
– Захочу и буду.
– Ну ладно. Но понимаете, я не желаю его спрашивать. Не хочу слышать то, что он мне скажет. Вы же знаете, чего я хочу.
– Вы хотите прощения, но я не могу вам его дать. Это не в моей власти.
