Не пропадай, договорились?
Всего доброго, Дуг».
Из другого угла кафе наконец донесся голос Бороды:
— Все, закрываюсь, уходите.
Я подумал, о том, что даже при моем тотальном одиночестве мне совсем не хочется толкаться среди других экспонатов в какой-то квартире в Шестом округе, где наверняка упиваются сознанием собственной исключительности, и все-таки решил, хотя бы из уважения я записал предложенный им номер телефона.
— Эй, вы не слышали?
— Все, все, ухожу.
Я уже был в дверях, когда бармен бросил мне вдогонку:
— Камаль был глупый человек.
— В каком смысле? — спросил я.
— Он сам себя подставил.
Эта фраза засела у меня в голове и никак не отпускала. В следующие несколько дней я старательно просматривал каждый номер «Паризьен» и «Фигаро», где тоже освещались местные парижские новости, в поисках новых сведений по интересующему меня делу. Ничего…
Спустя неделю я еще раз попробовал поговори барменом.
— Теперь они думают, что это самоубийство, — сказал он. — Так говорят все вокруг.
— Самоубийство? И как же он покончил с собой?
— Перерезал горло.
— Вы полагаете, что я должен в это поверить?
— Говорю то, что слышал.
— Значит, он шел себе по улице, вдруг перерезал себе горло, а потом зарылся на свалке?
— Я повторяю только то, что мне сказали.
— Кто сказал?
— Это не важно. — Бармен скрылся в служебной каморке.
Почему я сразу не ушел тогда? Почему не сделал полный разворот и не исчез? Я мог бы вернуться в свою chaambre, в считанные минуты собрать вещи и осесть в каком-нибудь другом квартале. Ведь в Париже было полно убогих лачуг в еще более убогих quartiers, где без труда можно найти прибежище и существовать, пока не кончатся деньги.
А что потом? Что?
Этот вопрос мучил меня, пока я сидел в маленьком баре на улице де Паради за кружкой pression, мечтая, чтобы барменша оказалась свободна. Внезапно я поймал себя на том, что изучаю изгиб ее бедер, ложбинку между грудями, просматривавшуюся в V-образном вырезе футболки… В тот вечер — впервые с тех пор, как Сьюзан вышвырнула меня, — я захотел секса. Не могу сказать, что все это время я не думал о сексе. Просто на меня так давила тяжесть сопряженных с ним несчастий, что сама мысль об интимной близости казалась путешествием в мир опасностей. Но либидо — особенно подогретое парой пива — брало свое. Пока я разглядывал барменшу, она поймала мой оценивающий взгляд и, улыбнувшись, еле заметно кивнула в сторону верзилы с татуировками (он стоял спиной к нам, вытаскивая из гриля croque monsieur).[71] Ее жест красноречиво говорил: я занята. Но улыбка, казалось, намекала на то, что она бы добавила: к сожалению. По крайней мере, мне хотелось верить в это. Точно так же, как и в то, что Камаль «сам себя подставил», потому что задолжал кому-то денег, или сорвал сделку по наркотикам, или же поживился в кассе кафе, а может, просто не так посмотрел на какую-то женщину. Или…
В голове у меня пронеслись с полдюжины других «или»… вместе с настойчивой мыслью: вспомни, что говорил Камаль, когда предложил тебе работу. «Это вас не касается». Хороший совет. Так что допивай свое пиво и проваливай. Скоро полночь. Пора на дежурство.
В ту ночь я раскрыл свой блокнот, и оттуда вывалился листок бумаги. Это был клочок с телефоном Лоррен Л’Эрбер. Я уставился на него и подумал: а что я теряю. В конце концов, это всего лишь вечеринка.
— Это не вечеринка, — произнес высокомерный мужской голос, ответивший по телефону; говорил американец со слегка жеманными интонациями и явно заносчивыми манерами.
— Это салон.
Спасибо за семантические тонкости, приятель.
— А на этой неделе что-нибудь будет?
— Comme d’habitude.[72]
— Что ж, могу я зарезервировать место?
— Если получится. Боюсь, список гостей очень, очень большой. Ваше имя, пожалуйста?
Я назвал себя.
— Вы прибыли из…
— В настоящее время я проживаю здесь, но вообще-то я из Огайо.
— В Огайо еще живут люди?
— Когда я уезжал оттуда, жили.
— Каков род ваших занятий?
— Я романист.
— Публикуетесь в…
— Пока не публикуюсь.
Мужчина издал глубокий вздох, словно говоря: о боже, еще один будущий писатель…
— Вступительный взнос составляет двадцать евро, — услышал я. — Пожалуйста, приносите эту сумму в конверте, подписанном вашим именем. Запишите номер, чтобы открыть замок, и не теряйте, потому что мы не отвечаем по домофону после пяти вечера. Если вы потеряете код, войти не сможете. Приглашение действительно только для вас. Если вы придете не один, вас обоих выставят за дверь.
— Я приду один.
— Кстати, у нас запрет на курение. Мадам Л’Эрбер не выносит табачного дыма. Мы просим наших гостей приходить между семью и половиной восьмого вечера. Дресскод — элегантный. Помните: наш салон — это театр. Вопросы будут?
Да. Как вам нравится выражение «пошел в жопу»?
— Продиктуйте, пожалуйста, адрес, — произнес я.
Мужчина назвал адрес. Я записал.
— Будьте готовы к тому, чтобы эпатировать публику, — сказал он. — Тех, кто производит впечатление, приглашают прийти вновь. Ну а тех, кто не соответствует…
— Я просто мастер эпатажа.
Он фальшиво рассмеялся. И произнес:
— Что ж посмотрим.
Огромная офигенная квартира возле Пантеона…
Эти слова из письма Дуга вспомнились мне в тот воскресный вечер, когда я шел по бульвару Сен-Мишель в сторону Люксембургского сада. К предстоящему мероприятию я тщательно подобрал одежду: черная рубашка, черные брюки и черная кожаная куртка, прикупленная накануне в секонд-хэнде на Фобур Сен-Мартен. Вечер выдался холодным, и куртка не спасала от ветра. У меня оставалось пятнадцать минут в запасе, и я заглянул в соседнее кафе. Там, чтобы подбодрить себя, я заказал виски. Нет-нет, никакого односолодового или иного премиум-бренда — просто стандартный скотч. Вместе с заказом официант принес счет; перевернув его, я увидел цену, и мне стало дурно. Одиннадцать евро за глоток? Добро жаловать в Шестой округ…
Однако кафе было уютное, и я бы не отказался посидеть часок, смакуя виски и почитывая очередной роман Сименона, «Грязь на снегу», который только что приобрел. Но время близилось к пяти, и я поспешил в салон Лоррен Л’Эрбер, пытаясь не забивать себе голову подсчетами, сколько еды я мог бы купить на эти одиннадцать евро, что были заплачены за удовольствие.
Адрес звучал так: улица Суффло, дом номер 19. Tres baussmannien.[73] В Париже сохранилось немало архитектурных шедевров эпохи барона Османна.[74] Дом, который я искал, был из той же серии: большое помпезное здание этажей в шесть, со всеми необходимыми атрибутами барокко. Его месторасположение — на улице, спускающейся вниз от Пантеона, — и элегантное лобби красноречиво свидетельствовали о том, что этот immeuble haussmanien[75] олицетворяет собой великие буржуазные ценности. И это означало, что, еще не переступив порога дома Лоррен Л’Эрбер, я уже ощущал себя полным ничтожеством.
Тем не менее я набрал код замка. С характерным щелчком дверь открылась. В вестибюле имелось переговорное устройство. Подняв трубку, я нажал кнопку с именем хозяйки. Мне ответил все тот же американец, прощупывавший меня в телефонной беседе. В трубке были слышны голоса.
— Ваше имя, пожалуйста… Votre пот, s’il vous plait.
Я назвал себя.
— Секундочку, пожалуйста, ип instant… — И тут же: — Четвертый этаж, налево… quatrieme etage gauche…
Лифт оказался маленькой золоченой клеткой. До моих ушей стали долетать оживленные голоса. Я вышел из лифта, повернул налево и позвонил в дверь. Мне открыли. На пороге, словно часовой, возник низкорослый мужчина в черных слаксах и черной водолазке. У него были подстриженные бобриком волосы, в руках — стильная планшетка из нержавейки и дорогая авторучка.
— Мсье Рикс?
Я кивнул.
— Генри Монтгомери. Помощник мадам Л’Эрбер. Ваш конверт, пожалуйста.
Я полез в карман, достал конверт и передал ему. Он проверил, написано ли на нем, как положено, мое имя. Убедившись, что все оформлено правильно, он сказал:
— Верхнюю одежду оставьте в первой комнате налево по коридору, еда и напитки dans la cuisine.[76] Но, раздевшись, вы должны вернуться сюда, чтобы я мог представить вас мадам. D ’accord?[77]
