Какой смысл, однако, ворошить прошлое, переливать из пустого в порожнее… стараясь найти оправдание поступку сына? Она ведь действительно подавляла его волю.
Но вот что интересно: подобно тому как сейчас, сидя на залитом лунным светом балконе, она трезво оценивала свое положение, понимая, что стоит у края бездны под леденящим, пронизывающим ветром, который в конечном счете сдует с нее все – и плоть, и живость лица, и краски, – так и тогда она с самого начала сознавала, что отрочество последнего отпрыска в семье не будет безоблачным, хлебнет он в жизни горя. Конечно, только предчувствовать – недостаточно, иначе бы Тим не закричал на мать: «Отстань от меня ради всего святого, вздохнуть не даешь!»
А она всего лишь напомнила сыну, чтобы он не забыл что-то – что именно, она уже не может вспомнить… Если действительно ее слова послужили поводом для вспышки, то скорей всего дело было не в тоне, каким были сказаны эти слова, а в том, что за ними скрывалось, что именно он должен был не забыть?.. Теперь уж ей трудно припомнить, о чем шла речь, – забыла. Забыла, потому что не хотела помнить, умышленно поместив этот инцидент в один ряд с другими семейными событиями, хранившимися где-то на дальних полках памяти десять, пятнадцать, а то и все двадцать пять лет? Но ведь существовала же когда-то (или это опять каприз памяти?) некая девушка, у которой отбоя не было от поклонников и которая вышла замуж за ее Майкла. По истечении первого года совместной жизни из них получилась полная обаяния молодая пара.
Разительные перемены внес в их жизнь, как ни странно, не первый, а второй ребенок. С одним ребенком они еще оставались молодой четой, с энтузиазмом отдающей дань глупым условностям общества и легко несущей бремя светских обязанностей. С появлением же еще одного малыша их интересы обратились совсем в другую сторону. Увидев, как изменилось их существование, они решили завести третьего ребенка, «чтобы покончить с этим раз и навсегда», – это было так не похоже на них; не успели они оглянуться, как купили в кредит дом, малолитражку, обзавелись приходящей прислугой и зажили упорядоченной семейной жизнью – и все ради детей. Приходится удивляться, как долго наша пара заблуждалась, считая, что все эти излишества – автомобиль, собственный дом и тому подобное – не имеют к ним лично никакого отношения, сами они без этого спокойно обойдутся, все вроде бы делается исключительно ради детей.
Что касается Кейт, то она стала понемногу постигать науку самодисциплины, приобретая навыки, которые обычно даются с неимоверным трудом. Оглядываясь назад, на красавицу девушку, заласканную сначала матерью, а позднее дедушкой, который души не чаял во внучке, Кейт едва сдерживалась, чтобы не закричать в полный голос: как несправедливо обошлась с ней жизнь, какую злую, чудовищную и циничную шутку с ней сыграла. В воспоминаниях она представлялась себе чем-то вроде разжиревшей белой гусыни. Ничто – ни дедушкина снисходительная почтительность к женскому полу, ни материнское воспитание – не подготовило ее к тому сюрпризу, который, не заставив себя долго ждать, преподнесла ей судьба.
С тремя, а потом и четырьмя детьми на руках она оказалась вынужденной воспитывать в себе такие качества характера, о которых раньше даже и не слышала. Терпение. Самодисциплина. Сила воли. Жертвенность. Воздержанность. Покладистость – это в первую очередь. И навечно. Кейт мало-помалу воспитала в себе все эти добродетели, столь необходимые, чтобы при ограниченных средствах поднять на ноги четверых детей. Она приобрела эти качества задолго до того, как нашла им определение. Ее забавляли высокие слова, обозначавшие качества, какими должна обладать всякая мать. Но считать их добродетелями? И вполне серьезно? Неужели это и впрямь добродетели? Если так, то они обернулись против нее, стали ее врагами. Взирая на минувшее глазами зрелой женщины сегодняшнего дня, с грузом многолетнего опыта жены и матери семейства, и видя себя тогдашнюю – почти девочку, только-только начинавшую строить жизнь с Майклом, она не могла отделаться от мысли, что культивировала в себе не добродетели, а некую форму слабоумия.
На следующее утро после вспышки своего младшего сына Кейт пошла за продуктами и застряла у перехода из-за небольшой пробки на улице. В ожидании зеленого света она обратила внимание на молодую женщину с ребенком в высокой коляске-стульчике. Эта девушка примерно девятнадцати лет – того же возраста, что и Кейт, когда у нее появился первый ребенок, – в мини-юбке, с развевающимися темно-рыжими волосами, зеленоглазая, спокойно-энергичная, почему-то, будучи вполне реальной, походила на девочку, играющую в дочки-матери. Одной рукой она толкала коляску с ребенком, в другой несла огромный пакет с провизией. Походкой она напоминала женщин древних викингов. Отведя от нее взгляд, Кейт стала рассматривать других прохожих. Ей вдруг показалось, что улица заполнена одними молодыми женщинами, незамужними девушками или молодыми мамашами с детьми, и все они двигались – да, это особенно проявлялось в том, как они двигались, – со спокойной, мерной грацией, легко и раскованно неся свое тело. Это было чувство уверенности в себе. Как раз то, что Кейт потеряла, придавленная чувством ответственности за любой свой поступок.
Разгадав суть этих молодых женщин – как ни горько было Кейт сравнивать себя с ними, – она затем перенесла внимание на своих сверстниц, их походку и выражение лиц. Двадцать лет разницы сделали свое дело – эти лица, некогда смело смотревшие в будущее, превратились в маски, выражающие настороженность и подозрительность. Иные несли на себе печать наивной доброты, какой-то незащищенности и хрупкости, словно жалкое хихиканье, готовое в любую минуту обернуться слезами. Их движения были как бы замедленными, будто эти женщины все время опасались попасть в западню, боялись подвоха; они вели себя так, словно были окружены невидимыми врагами.
Кейт все утро бродила не спеша туда и обратно по этой длинной, людной улице, с каждым шагом все больше проникаясь убеждением, что лица и жесты большинства женщин среднего возраста делают их похожими на узниц или рабынь.
На одном конце длинного жизненного пути, поглощающего личность с ее индивидуальностью, находится молодая, смелая, полная уверенности в своих силах девушка, на другом – пожилая женщина: сама Кейт.
После этой прогулки Кейт неделями присматривалась к себе, к своей речи, к своим жестам, ко всем привычкам и поступкам, но уже с другой точки зрения, чем раньше, и пришла к заключению, что она – законченная психопатка. Вот к чему привели многие годы культивирования этих так называемых добродетелей – она сама и ее ровесницы превратились в машины, приспособленные выполнять только одну функцию в жизни: вести дом, хлопотать, организовывать, улаживать конфликты, строить планы, распоряжаться, беспокоиться, тревожиться и крутиться целый день как белка в колесе. Суетиться.
Ее домашние – она только теперь осознала это – прекрасно поняли ее назначение. И каждый – и муж, и только что вылупившиеся из яиц птенцы-дети, скинувшие с себя груз подростковых эмоций и в силу этого особенно нетерпимые к чужим слабостям, – каждый по-своему относился к ней, как к обузе, с которой волей-неволей приходится мириться. Мать – это незначительная величина, нечто вроде старой няньки, отдавшей всю жизнь детям.
У нее открылись глаза на это еще за три года до скандала с Тимом. Продолжая по инерции выполнять роль хозяйки большого, требующего неусыпных забот дома, дома, который, на ее взгляд, стал ночлежкой для членов семьи, для их друзей и для друзей их друзей, она попробовала отдалиться от дел, уйти в себя. Решение было сугубо внутренним, тайным; вряд ли рискнула бы она упомянуть о своих намерениях вслух, усилив тем самым и без того тягостное чувство долга семьи перед матерью-прислугой, на которой держался весь дом. Дело осложнялось еще тем, что ее попыток самоустраниться никто не замечал. Муж был в то время особенно занят, и Кейт понимала, что он загружает себя намеренно, ибо сама на его месте поступила бы точно так же – не лишила бы себя возможности где-то лишний раз показаться, покрасоваться, пустить пыль в глаза, лишь бы как-то отсрочить приближение старости, а он был старше Кейт на семь лет. Дети, естественно, так же мало вникали во внутренний мир Кейт, как и все другие дети в мир своих родителей. Но она обнаружила, что все исходящее от нее, матери, они неизменно встречают в штыки, – даже совсем, казалось бы, безобидные вещи вызывали у них внутренний протест.
Но почему, собственно, она должна молчать, а не объявить во всеуслышание, что она переживает душевный кризис, что собирается изменить образ жизни? Да потому, что это был бы глас вопиющего в пустыне. Они воспримут это как покушение на их свободу, желание вызвать в них жалость.
Вскоре после скандальной истории с Тимом, когда он кричал на мать за столом, она поехала погостить к одним своим старым друзьям. Старшей в доме оставалась дочь Эйлин. Всеми правдами и неправдами старалась Кейт продлить свое пребывание в гостях. Ей казалось, что если она подольше побудет вне семьи, то этим самым разрушит какой-то стереотип и распахнет двери клетки… Однако ей пришлось вернуться домой раньше, чем она намечала, потому что Эйлин надумала как раз в это время куда-то поехать сама.
