Девушка ничего не ответила на это, лишь произнесла:
— Я забыла сказать, как меня зовут. Ты говорил, что хочешь узнать мое имя. Тебя ведь зовут Арон, да?
— Да. А тебя?
— Меня зовут Инна.
— Инна, — попробовал имя на вкус Арон, — Инна. Звучит как дуновение ветерка. Когда слышишь его, вспоминаешь ветер.
Инна улыбнулась. Вид у нее был удивленный.
— Тебе нравится ветер?
— Очень. Я был моряком. Для них ветер очень важен.
Инна снова стала поглаживать Лурва.
— Я ничего не знаю, — сказала она спустя минуту. — Но Кновель однажды видел море. Он сказал, что в нем нет ничего особенного.
Арон не понял, кого она имеет в виду, но воспринял как сигнал к продолжению разговора:
— Я могу тебе рассказать.
Они снова замолчали. Бросив на него взгляд, Инна поднялась на ноги:
— Мне пора идти домой.
— Прощай, Инна. Я рад, что наконец узнал твое имя.
— В прошлый раз я испугалась, когда ты проснулся, — прошептала она. — И совсем забыла сказать.
— Ничего страшного, я понимаю. Но меня не нужно бояться, даже когда я не сплю.
Ее глаза радостно блеснули.
— Прощай! — сказала девушка и исчезла в лесу.
В тот же день Соломон привез ему провизию. Они не виделись с того самого раза в начале лета, когда вместе напились и Арон спел песню. Им было что обсудить. Отец Соломона в одну из жарких июльских ночей отдал Богу душу, и им пришлось одалживать лошадь, чтобы похоронить его в Ракселе, потому что Бальдр был на пастбище. Но по дороге домой они попали в грозу. Лошадь испугалась молнии и понесла. Повозка чуть не опрокинулась, и все выпали из нее на землю, кроме Соломона. Сильнее всего пострадала средняя дочь Сара, которая сломала руку, остальные получили лишь синяки и ссадины. Успокоив лошадь, они продолжили путь домой, но уже на следующий день Соломону пришлось везти Сару к лекарю в Ракселе.
Арону было странно слушать рассказ Соломона. Мир, казавшийся таким близким и знакомым, за одно лето изменился до неузнаваемости. Хельга, старик, дети словно выступили из тени, возвращаясь в его жизнь, и сердце Арона сжалось от тоски: ах как сильно он скучал по малышам с их сладким молочным запахом и задорным смехом.
— Это последняя провизия, — сообщил Соломон. — Через неделю придут мужики из Спеттлидена за своими лошадьми, а сразу после них — мы из Крокмюра.
— Да, я понял утром, что лето подошло к концу, — признался Арон.
Соломон посмотрел на друга:
— Тебе тут понравилось? Работа по тебе?
Арон улыбнулся. Инна. Его мысли все время были заняты только ею. Но он не мог о ней рассказать, поэтому только коротко кивнул и опять занялся приготовлением кофе.
— Только вот кофе мне не хватало. Уже начал скучать по нему. Ты ведь не забыл сахар?
— Нет-нет, сахар я привез. Хельга об этом позаботилась.
Хельга, подумал Арон. Однажды она ему приснилась. Она была с ним на пастбище, но ощущение было такое, словно они на корабле. Почему-то в снах Арон всегда был на корабле. Подробностей он не запомнил, но во сне точно была Хельга. Арон помешал кофе прутиком, давая ему закипеть. Она не забыла, что он пьет кофе только с сахаром, она не забыла.
Соломон достал каравай мягкого свежеиспеченного хлеба, небольшую головку сыра, коробочку с маслом и кусочек сала с тонкой полоской розовой ветчины сверху.
— Настоящий американский бекон! — похвастался он.
Они не стали жарить бекон, а съели его прямо так, положив на хлеб.
— Мы решили устроить тебе прощальный праздник, Хельга и я. По случаю того, что все с лошадьми прошло удачно. А жилы — это для собаки, сказала Хельга.
Свою порцию Лурв уже успел съесть, жадно проглотив в один прием. Теперь он лежал, опустив голову на передние лапы и время от времени посматривая на мужчин в надежде, что ему еще что-нибудь перепадет.
После обеда Соломон собрался в путь. На этот раз у него были дела, и он не мог остаться на ночь. И Арон не возражал, так как боялся, что утром снова придет Инна. То, что происходило между ними, было его секретом, которым он ни с кем не хотел делиться. Слишком серьезной была игра, которую они вели, думал Арон, какой бы невинной она ни казалась с виду. Они оба были беззащитны перед этой игрой. Он не мог описать словами, что именно происходило между ними, но он уловил звук, почувствовал странное созвучие.
Начинало смеркаться. Воздух был прозрачным и свежим, обещая холодную ночь. Арон пошел с Лурвом к лошадям, которым становилось все труднее отыскивать траву. Небо было насыщенного сине-зеленого цвета, словно вся летняя зелень поднялась вверх и слилась с небесной синью. На горизонте полыхал желто-золотистый пожар. Это напомнило Арону закаты в море. Если вытянуть голову так, чтобы в поле зрения не попадали ни горы, ни ели, можно представить себе, что все вокруг — море, спокойное вечернее море с заходящим золотисто-желтым солнцем на западе. А сам он сидит в крошечной лодке посреди бескрайнего сине-зеленого моря.
Лурв быстро отыскал лошадей, которые, сбившись в кучку, жевали траву в небольшой рощице, где тонкие деревца не защищали от ветра. Слепни и комары их уже не так тревожили, как в жару, но мошка продолжала донимать. Мошка эта была такой маленькой, что ее не замечаешь, пока тебя не пронзит внезапная обжигающая боль. Пару укусов еще можно перетерпеть, но, когда горит все тело, даже самая смирная рабочая лошадь может утратить рассудок. Порой гнус вынуждал лошадей бросаться в разные стороны в поисках спасения. Когда Арон впервые это увидел, он не понял, что на них нашло. Но пока он наблюдал за этим странным явлением, укусили его самого. Внезапно все тело вспыхнуло огнем, и Арон увидел облако из мерзких маленьких созданий, облепившее его. И через секунду уже сам бежал как безумный прочь в лес.
Но сейчас лошади стояли спокойно. Их силуэты четко виднелись на фоне вечернего леса. Лурв побежал их обнюхивать, а Арон пересчитал. Все правильно, все на месте. Можно возвращаться в шалаш у костра.
От холода поднялся туман из болота, и, когда Арон возвращался назад, весь лес словно купался в молоке. В тумане легко было потерять тропинку, и Арон старался держаться поближе к Лурву. Ему вспомнилась снежная буря, приведшая его в свое время в дом Хельги и Соломона в Крокмюре.
Арон разжег костер и перекусил, а потом надел на себя всю одежду, которая у него была. Днем он успел набрать соломы и подложить под свою лежанку. Остатки соломы подогнул по краям шалаша, чтобы не замерзнуть ночью. Перед тем как устроиться на ночлег, он вытащил все одеяла и согрел их у костра. Потом залез в шалаш, завернулся в одеяла и, подозвав Лурва свистом, приказал ему лечь рядом с собой. После этого он какое-то время просто лежал, сжимая в руке крестик.
В детстве Арон часто разговаривал с Богом о самых важных вещах. Тогда это было так легко. Но он перестал это делать с того дня, как в доме появился отчим и он понял, что пытается посвятить Бога в свои преступные планы. Потому что, как бы сильно он ни ненавидел мужчину, вторгшегося в его семью после смерти отца, и как бы сильно ни мечтал от него избавиться, он не хотел вмешивать в это Бога. С этого момента он больше не мог говорить со своим Богом. Арон считал содеянное своим грехопадением. И он обрек себя на молчание, надеясь спастись тишиной. Ему хотелось, чтобы те чистота и искренность, которые были для него так важны, остались бы внутри него тихой и спокойной комнатой, часовней, куда можно войти каждый вечер и помолиться. В этой комнате нельзя было бы произносить иные слова, кроме слов молитвы. И прежде чем войти в нее, нужно сложить с себя оружие и снять одежду и мысли. С годами он начал воспринимать это как ритуал очищения. Тишина была водой для ежедневного омовения перед сном. И спасением, потому что слова, однажды запятнанные им, причиняли боль.
Костер уже давно прогорел, когда Арона разбудил холод... и что-то еще. Пошарив рукой рядом с собой, он понял, что Лурва с ним не было. И сразу догадался. Это, должно быть, Инна пришла к нему ночью.
Сперва вокруг была ночь. Но вскоре Арон начал различать силуэты деревьев на фоне неба и тени у входа в шалаш. Он разглядел свою собаку. По ее позе было понятно, что она на кого-то смотрит. Но Арон не видел, что именно привлекло внимание Лурва. Он не видел Инну.
Стоя сбоку от входа в шалаш, девушка сняла с себя всю одежду и сложила кучкой на земле. Теперь она стояла нагишом, остро чувствуя холод и границы собственного тела. Но, несмотря на холод, она вся горела. Ее буквально бросало в жар. Никогда еще Инна не казалась себе такой реальной. Никогда еще она не испытывала такой сильной потребности сделать что-то. Она должна сделать это для чужака. Чтобы он знал.
Пес не пошел ей навстречу, как делал это обычно. Нет, он просто стоял и смотрел на нее, словно не узнавая. И внезапно разразился нетерпеливым лаем. Лай прорезал ночную тишину, и волосы у нее на теле поднялись дыбом. И тут же Инну бросило в холод. Теперь всю ее сотрясал озноб. Ей нужно пойти и показать себя этому мужчине. Закончить то, что она сама начала. Скоро лошадей уведут обратно в деревню, скоро незнакомец исчезнет. Скоро дверь закроется. Дверь в другой мир. Она не сможет пережить зиму. Вся дрожа, Инна подошла, встала в проеме шалаша и зажмурилась, не в силах вынести волнения.
