Не отвлекаясь ни на секунду от беседы, высокий протянул Дики пиво (видно, для выпивки было не так уж и рано) и потребовал, чтобы оппонент объяснил, чем отличается истинный аскет от того, что он назвал нарочно не потребляющим бедняком-снобом. Фоли (а это был именно он), заговорив уверенно, сбился, когда Стаблфилд (разумеется, он) перебил его вопросом о том, к какой категории можно причислить Христа. Был ли Иисус просветленной личностью, понимавшей сущность майи (то есть иллюзорной природы материального мира), и противником обретения счастья посредством обогащения или же всего лишь унылым и бесполым мазохистом, протокоммунистом с оливковой ветвью в одном месте. Вот здесь писавший письмо капитан побагровел.
– Довольно! – взревел он, шваркнув ручку на стол. – Я больше не намерен слушать ваши кощунственные рассуждения о Господе моем. – «About my Lord» – так это звучало по-английски.
Стаблфилд миролюбиво улыбнулся.
– Прошу прощения, Сьюард, – сказал он. – Извини. Я и не знал, что ты британец.
– Что ты несешь? Никакой я не британец, и тебе это отлично известно.
Капитан Сьюард кипел от ярости. Игроки в покер побросали карты.
– Но какже, Сьюард… – Голос Стаблфилда был нежнее детского шампуня. – Разве ты не сказал минуту назад, что у тебя есть лорд? Я полагал, что лорд – это титулованный дворянин, наделенный по законам наследного права властью. Следовательно, если ты признаёшь, что у тебя есть лорд…
– Попробуй как-нибудь на досуге почитать Библию!
– Библию читал я, – вступил в разговор Дерн Фоли. Его голос был холоден и монотонен. – Читал по-английски, по-гречески и на иврите. – Все присутствующие за исключением новичка знали, что так оно и есть. – Майор Стаблфилд прав. Слова «lord» в библейские времена не существовало. Этот английский политический термин был введен в Писание шовинистически настроенными переводчиками, нанятыми королем Иаковом. – Он помолчал. – Вот что интересно: слово «lord» произошло от древнеанглийского «hlaford», состоящего из двух слов – «hlaf», хлеб, и «weard», хранитель. То есть «хранитель хлеба». Что, по-видимому, указывает, как для людей был важен хлеб – пища, а не платежное средство.
Дики закрыл глаза и представил себе упаковку в синие, красные и желтые горошины, а рядом – банку майонеза.
– Вот, значит, как, – сказал Стаблфилд. – Выходит, ты обвиняешь меня в оскорблении хранителя твоего хлеба. Видишь ли, Сьюард, я и не подозревал, что хранитель хлеба в твоем…
– Да заткнись ты! – рявкнул Сьюард. – Осточертели твои разглагольствования! Мы обсуждаем проблему эквивалентности выражений. Как еще могли английские переводчики назвать…
– Они редко употребляли слово «Lord» по отношению к Иисусу, – уточнил Фоли. – Это началось позднее, уже после Библии короля Иакова, где «Lord» относится в основном к Иегове. Что касается тебя, Сьюард, ты мог бы называть Иисуса своим главнокомандующим, правомерно опустив тем самым олуха из Белого дома, но на самом-то деле Иисус был странствующим раввином.
– Согласен, – подхватил Стаблфилд. – Он был бездомный еврей-пацифист. Скажи-ка, Сьюард, знай ты это, позволил бы ты своей сестре выйти за Иисуса замуж? А дочери? А тебе бы хотелось иметь такого соседа? Чтобы к нему с утра до ночи шастали блудницы, мытари и грешники, чтобы он сидел и ждал, когда же твоя жена придет и омоет его грязные пацифистские ножонки?
Этого Сьюард снести никак не мог. Он схватил свои бумажки и рванул к двери. Двое картежников вскочили и бросились за ним, а другие двое с трудом сдерживали смех.
– Да не сходи ты с ума, – кинул ему вслед Стаблфилд. Вполне сочувственно.
– Я не схожу с ума, – развернулся к нему Сьюард. – Но счеты с тобой сведу.
– Счеты, говоришь? Так я ж на них не считаю. – С этими словами он встал (томик джойсовского «Улисса» полетел на пол) и, заведя руки за буйную голову, пустился в пляс. Такого причудливого танца Дики в жизни не видел. Стаблфилд то скакал, как обезьяна, у которой хвост попал в камнедробилку, то бился, истекая слюной, в судорогах, лишь изредка выдавая одно-другое неспешное и грациозное па, и вся эта какофония движений строго подчинялась ритму «Бич бойз», едва слышно игравших в углу.
Фоли, который хотя бы с виду казался и сдержаннее майора, и замкнутее, медленно встал и присоединился к танцу, неуклюже копируя пируэты Стаблфилда – как медведь, повторяющий движения поводыря.
Сьюард, хлопнув дверью, удалился. Картежники, даже те двое, которых оскорбила непочтительность Стаблфилда, покачали головами и разразились хохотом. А Дики влюбился.
* * *
Считается, что в окрестностях Сиэтла лето наступает пятого июля. Наблюдение это, разумеется, научно не подкрепленное, но не лишенное оснований. Июнь в Сиэтле обычно холодный и дождливый, а День независимости знаменателен отмененными барбекю и насквозь промокшими петардами. Однако – что интересно, необъяснимо и даже непатриотично – частенько на следующий день внезапно выходит солнышко и еще пару месяцев мотается по небу, как одинокая девушка, случайно перебравшая на вечеринке пунша.
Впрочем, и в этом мотании по небу нет постоянства. Бывает, даже заведя уже мотор, северо-восточное лето движется с перебоями – как будто пробирается в пробке по центру города. Случаются в августе дни, когда в воздухе уже чувствуется «дыхание осени», и миллионы голов ныряют в горловины свитеров, а шорты убираются до следующего лета. И вдруг несколько дней спустя бледный аэростат солнца сверкнет, как космический «коктейль Молотова», и только и слышен синкопированный ритм откидываемых крыш кабриолетов.
Вот, например, и в нынешнем году восторги, которыми Бутси приветствовала осень, оказались преждевременными. В тот день на излете августа солнце определенно решило прервать затяжной отпуск и вернуться в строй. Бутси пришла с работы поздно (в почтовом отделении устроили профсоюзное собрание) и едва пропихнула свое лоснящееся, задыхающееся тело в дверь – будто приволокла статую Свободы в плутониевом чемоданчике. На самом деле она принесла только сумочку, коробку для завтраков с портретом Винни-Пуха и свернутую трубочкой газету.
– Ф-фу! – выдохнула она, обмахиваясь газетой.
Она стояла в дверях, ждала, наверное, что Пру спросит: «Ну как, тебе достаточно жарко?» Этот вопрос Бут-си, к ее вящему удовольствию, задавали в тот день раз тридцать. Но Пру только сказала:
– Привет, сестренка, – и продолжила просмотр уже подходившего к концу выпуска шестичасовых новостей.
Бутси уселась к сестре на диван и радостно заявила:
– Денек-то жаркий! – В ответ не последовало ни согласия, ни возражения, и ей пришлось продолжить беседу самой. – Какие новости?
– Если ты имеешь в виду наших друзей из Фриско, то новостей нет. Полагаю, Дерн рассказал федералам не больше, чем нам. И пока не вскроются новые подробности… – Пру пожала плечами. – Кто его знает, может, он защищает интересы международной наркомафии… а может, просто Дерн в своем репертуаре.
Бутси молча, медленно, рассеянно расстегнула две пуговки на влажной блузке. Обмахнулась последний раз газетой и развернула ее.
– Ладно… – как будто сказала она, хотя это был скорее вздох, чем слово. – Я тут прочла кое-что в автобусе. Может, это тебя заинтересует?
Пру и в самом деле заинтересовала статья, на которую указала Бутси. В ней описывались последствия железнодорожной катастрофы у Грантс-Пасс, штат Орегон, – там с рельсов сошел поезд, где ехал цирк. Нескольких обезьян и льва поймали без особых усилий, но все до единого редкие зверьки тануки сбежали в горы и исчезли.
* * *
Фань-нань-наньское ущелье – бездна, занавешенная туманом, головокружительный провал, рваная рана в крыле ветра, пещера, где тигры прячут павлиньи кости и где витают тени древних слонов. Одинокий трос над пропастью – как ниточка слюны, протянувшаяся между бранящимися богами. Две женщины (одна в люльке) покачиваются у самого обрыва – словно муравьи, ползущие по соломинке к горшку с медом.
Лизу Ко в отличие от ее жениха прогулка по проволоке всегда возбуждала. Она же как-никак выросла циркачкой и, хотя сама не была воздушной гимнасткой, давно водила дружбу с теми, кто, как и Карл Валленда,[27] считал: «Жизнь – она на проволоке, все прочее – лишь ожидание». Вниз она не смотрела, даже Валленда бы не смотрел, да и незачем это. Высота, бездна, ревнивые волны земного притяжения, дерзость самого поступка – всем этим был напоен утренний эфир, и в Лизе било ключом ощущение безрассудной свободы, которое неведомо ни чайке, ни соколу, защищенным инстинктом и крыльями.
Посреди пути какая-то пичужка – не чайка и не сокол, – пролетая мимо, выдернула из головы Лизы Ко длинный черный волос. У Лизы хватило ума промолчать, а завизжала она, только добравшись до бамбуковой площадки на той стороне. Гимнастка же, аккуратно закрепив опустевшую люльку, воздержалась даже от упоминания о том, что, как ей показалось, волосок в клюве кукушки превратился в сияющую нить.
