И, вспоминая его друзей, всю эту стаю, случайно залетевшую на землю, она поняла, что на самом деле родились только их творения: картины, спектакли, стихи. Пора было ехать к нему навсегда.
— Ты вернулась, — повторял он, обнимая ее и Таньку у вагона. — Ты вернулась ко мне.
Но все равно, несмотря на любовь, несмотря на то, что они теперь вместе в Москве, где они выменяли его огромную петербургскую квартиру на крошечную в Кисельном переулке, все равно становилось печально на душе, когда она думала, что никогда-никогда не будет он с ней больше до конца откровенен, чтобы не обидеть той своей непонятной второй жизнью, что начнутся тайны, суета огромной душевной работы по скрытию разного рода мелочей, он начнет уставать от этого, и тогда случится то, чего она больше всего боялась в Тифлисе, — он уйдет.
Они шли большой компанией по Москве зимой, ночью, все провожали всех, вечер получился бы замечательный, если бы не назойливые ухаживания какого-то сладкого типа, кажется, скрипача, ни в квартире, ни на улице он не отходил от нее, изумленный до крайности такой, вероятно, редко ему встречающейся неприступностью. Вот и сейчас чувствовал себя вправе идти с ней рядом и говорить какие-то пошлости, а тут еще эта рыжая ведьма подскочила с другой стороны, подтолкнула в бок, шепнула: «Что — слабо? Вот так просто взять и отдаться?»
Наташа дернулась, оглянулась на Игоря, он шел по другой стороне и разговаривал с кем-то из их компании, весь вечер она хотела, чтобы он помог ей избавиться от ухажера, но он то ли не видел в этих ухаживаниях ничего заслуживающего внимания, то ли его что-то другое интересовало или просто отвлекся.
«Черт побери! — со злостью подумала Наташа. — Черт вас всех побери совсем! Вот сейчас досчитаю до ста и отдамся».
И стала считать.
Что же было после? А было смешно. Всего-то и дел?
Если Эмилии важно, чтобы они уравнялись в измене, пожалуйста, уравнялись, а в ней-то, в Наташе, что изменилось, что?
Для этой жизни не хватало у нее легкости, что она могла с собой поделать? У каждого человека свой Париж, ее Париж — это Игорь, а он пусть живет как хочет, только не разлюбливает ее. Его нельзя изменить, да что это вообще за дикое занятие переделывать любимого человека, это будет уже другой, и его придется полюбить по-новому, а это, может, и не удастся.
Но все-таки она добрым словом вспомнила Эмилию, когда через несколько лет крикнула дочке, приревновавшей своего мужа: «Да как ты смеешь ревновать, как ты смеешь, кто дал тебе право?»
И потом ушла на кухню плакать.
Главное — не расставаться, нет, главное — не расставаться надолго, главное, главное — Игорь.
Бог с ним, с палантином, хотя бы мужской костюм, в Москве его можно обменять на дамское пальто, очень неплохое, у нее совсем нет ничего на осень, на зиму есть какая-то облезлая беличья шубейка, а вот на осень ничего. Франсуазе об этом говорить не стоит, она не любит, когда уровень требований падает, но что поделаешь, надо же что-то носить.
О том, что арестовали Володю и Игоря, ей сообщила Эмилия. Она сидела посреди комнаты, распухшая от груды вещей, на нее напяленных, как торговка, идущая на рынок вся в товаре.
— Мы с вами теперь соломенные вдовы, — сказала Эмилия. — Но вы не бойтесь — ни вас, ни Таню я не оставлю.
— Зачем же, мы сами можем…
— Да что вы можете, что вы можете? — закричала Эмилия. — Знаю я, что вы можете. Вы хуже двухлетнего ребенка.
Она пристроилась руководить какой-то заводской самодеятельностью, деньги маленькие, но был паек стабильность, без ее помощи они бы пропали. Помощь эта тоже была не бескорыстной, она хотела продержаться со своими, чтобы не умереть с тоски. Подругами их не сделало даже одиночество, излишнее воображение Эмилии делало ее для Наташи трудно переносимой, но, приглядевшись к ней за эти долгие месяцы, Наташа догадалась, что Игоря Эмилия любила, правда, какой-то экзальтированной театральной любовью, не прямой, лукавой. Любила она и Таню. Наташа прислушивалась к их разговорам по вечерам.
— Я спрашиваю костюмера: что за куриные ошметки вы мне суете? А надо знать французов! Когда задевают их любимцев, они безжалостны. Стоит красный, глаза выпучил, убить меня готов, не люблю я французов! Импресарио шепчет мне: «Что вы мелете? Это перья великой Мистингет, надевайте, надевайте». Ну и что, отвечаю, ваша Мистингет — старая курица, и перьев ваших не надену.
— Вы в каком году выступали в Мулен-Руж? — неожиданно спросила Наташа.
— Не то в девятьсот втором, не то в девятьсот пятом. А что?
— Ничего, я просто так, продолжайте. («Интересно, была ли в тот вечер в зале Франсуаза?»)
— И тогда они на меня набрасываются, буквально силой, и начинают пристегивать к бедрам моим эти треклятые перья, а в зале — публика, а в зале — мой Рахим!
— Шах? — прошептала Таня.
— Шах, девочка, шах.
— А где же была сама Мистингет?
— В этом-то все и дело! В дни моих представлений она обычно из города уезжала, запиралась где-то в своем имении, и чтобы никакого радио, никаких газет, слышать обо мне ничего не хотела, а тут — на тебе!
— Неужели? — спрашивала изумленная Таня. Она унаследовала слабость отца к байкам Эмилии, от всей этой галиматьи млела просто.
— Именно. Врывается за кулисы, видит на мне свои перья, начинает обрывать их, при этом истерически хохоча вот так. — Эмилия показала. — И этими перьями всю эту парижскую шушеру, этих рабов по морде, по морде! А публика в зале воет, Абдулла второй графин сельтерской уже сожрал…
— Рахим?
— Какой там Рахим! Что делать? Решение пришло молниеносно, выскочила я из этих перьев и прямо на сцену, голенькая, в чем мама родила.
— Господи, а они?
— Ну, что они, публика беснуется, ты ведь знаешь, какая у меня фигурка, с Тимуром моим удар сделался, а я между рядов павой, павой.
И Эмилия пошла по комнате, изображая тот вечер в Мулен-Руж, когда видевший виды Париж кричал неистово и лакеи выносили из зала шаха, сраженного ударом.
Все это она продемонстрировала, потом застыла в каком-то столбняке и лоб начала тереть, будто забыла самое главное.
— Да, — сказала она, — я там самого Чаплина видела.
— Он пришел на тебя посмотреть? — спросила Таня.
— Да. На меня. Но он почему-то не сказал ничего после представления, за руку взял, а не сказал ничего.
Стало тихо.
— А вам Париж понравился? — спросила Наташа.
— Париж? Представляете, я так была там в этом треклятом Мулен-Руж замотана, что не успела Париж рассмотреть.
Наташа знала, что в эти вечера без мужа могла и должна была бы с помощью Эмилии разобраться, чем все же была та их затея в Петербурге, что такое театр Игоря, существовал ли он на самом деле или только в воображении Игоря, почему их обошла настоящая слава, а успех ни во что не вылился. Но как-то инстинктивно боялась услышать еще что-нибудь о муже, сопутствующее, и потому только однажды задала общий вопрос:
— Что такое эксцентрика?
— Это я.
— Вы?
— Шучу, шучу. Вам Игорь лучше объяснит, когда вернется.
— И все-таки?
— Видите стакан? Неэксцентрик берет его прямо в руку, чтобы воды налить и выпить, а эксцентрик уже взяв стакан, забывает, зачем взял, отдает другому, а другому стакан совершенно не нужен, он возвращает в недоумении, эксцентрик снова ему — и так до тех пор, пока оба не взмокли до того, что уже и тот, второй, захотел водички попить, налил в злополучный стакан, и тут эксцентрик глядя на стакан, вспомнил, зачем он ему нужен был, и отбирает стакан у другого, не дав сделать ни глотка.
— Значит, это смешно?
— Кому как. Ему, эксцентрику, совсем не смешно. Чаплину кирпич падает на голову, а он бабочку поправляет и котелок, чтобы всегда выглядеть пристойно. Он занят — вот что я хотела сказать, эксцентрик всегда о чем-то своем думает, жизнь ему — свое, а он не замечает.
— А зачем?
— Черт его знает! Игорь говорил: человек ведет себя несоответственно обстоятельствам внешним, по своим внутренним законам.
— Как сумасшедший?
— Нет, как человек.
Если бы не Эмилия, вряд ли узнала бы Наташа, в каком лагере он находится, если бы не Эмилия, слать в лагерь продовольственные посылки была бы не в состоянии, если бы не Эмилия, не поступить Тане в институт, если бы не Эмилия…
— Все, — сказала она однажды. — Я замуж выхожу.
Наташа опешила:
— А Володя?
— Володя — не проблема, он поймет. Засиделась в девках. И вам советую очень подумать, очень.
— Нет, спасибо, — сказала Наташа.
— Спасибо скажете потом. Игорь будет очень доволен, если вы устроитесь. Вот к вам этот милый человек приходил…
— Миша? Он мой двоюродный брат.
— Ну и что? Хороший брат всему будет рад. Рифма. Адьё.
И, устроив на плечах поудобней непродажную свою рыжую лису, сдвинула на ухо беретик, резко повернулась, чтобы гордо и эффектно исчезнуть в проеме двери, но с такой силой стукнулась подбородком о косяк, что лягнула ни в чем не повинный косяк ногой и с возгласом: «Чтоб ты пропал, проклятый!» — исчезла.
