В одно не прекрасное утро Иру все же ушли на пенсию. Исполнилось товарищу Воробьевой ни много, ни мало, а все семьдесят годков. Впрочем, сама Ира чувствовала себя молодой. И даже позволила себе немного надуться на партию. Недаром говорят, пионеры и пенсионеры – близнецы-братья, точно гений и злодейство. Не работать Ира, конечно, не смогла, характер не тот. К тому же она очень любила своего внука и не желала бросить его на произвол финансовой судьбы. Внук больше всего на свете уважал денежные знаки. А если б Ира не работала, то финансы начали бы петь романсы. Ведь она получала пенсию всего двести пятьдесят рублей…
Ради внучка дорогого, ради его светлого будущего и по зову сердца товарищ Воробьева, будучи на пенсии, продолжала трудиться. Назначили ее заместителем директора по хозяйственной (как говорила она сама, экономической) части музея пролетарского писателя Беднякова.
Увидеть товарища Воробьеву на работе можно было только во время планерки. Все остальное время она проводила (если верить ее словам, в Главке или в Моссовете, где собирались не только действующие аппаратчики, но и многие бывшие крупные партийные, советские общественные бонзы).
На планерках Ирина Филипповна всегда решала глобальные вопросы. А именно, следила за тем, чтобы сотрудники не сбивались с правильного, единственно возможного, диктуемого партией жизненного пути, аутентичного (уважаемое ею слово) политического курса.
– В политике у нас заделаны все! – любила при случае повторять Ира.
До 1988 года на планерках Ира очень активно нахваливала первого секретаря Московского обкома КПСС товарища Бориса Николаевича Ельцина, но когда того сняли, дав ему пинка под зад, Ирина Филипповна как опытный партийный руководитель моментально перестроилась и на одной из планерок, последовавшей сразу после известного пленума, изрекла:
– Я всегда чувствовала, что он недостаточно зрел для высокой партийной работы. Вот пример, товарищи, того, как человек неправильно понял Перестройку и то, что мы называем Гласностью. Так вести себя нельзя. Гласность Гласностью, товарищи, но говорить-то нужно правильно, аутентично.
Когда же Бориса Николаевича назначили на другой ответственный пост (шутка ли – министр!), Ирина Филипповна и тут нашла что сказать:
– Здесь ему самое место. Ведь он по образованию строитель. Долгое время работал на этом сложном участке социалистического строительства. Здесь он найдет себя. Руководить строительством сможет.
Ира была страстным сторонником Перестройки и не раз возмущалась:
– До чего эти чиновники довели страну, все растащили, разбазарили! Жили-то мы за счет чего? Продавали свои полезные ресурсы: нефть, газ, золото, лес. И больше ничего не экспортировали. Никто не работал. А платили зарплату всем подряд. Даже за те товары, которые не продавались. И вот вам, пожалуйста, результатец. Ох, уж эти чинодралы, у нас в стране (вы представляете?) миллионы руководителей!!!
Ира обожала произносить речи. И делала это очень своеобразно и талантливо. Почти в каждом ее предложении звучали такие славные слова, как перестройка, гласность, ускорение. На одной из планерок Ира высказала ряд соображений (интригующих) и насчет литературы.
– Товарищи, пусть всегда будет Гласность, пусть всегда будет Ускорение. Это же прекрасно, товарищи! Сейчас печатают многих интересных писателей. Вот, например, Булгаков. Хоть он был, конечно, великим путаником, но ведь все равно печатаем его! И я считаю, что всем нам надо ознакомиться с его доселе неизвестными произведениями. У нас в музее есть печатная машинка. Печатная машинка, товарищи, – это орган размножения. Пусть Светлана Сурьмина (она ведь ранее работала секретарем-машинисткой) перепечатает нам экземплярчика четыре, например, “Сердца, как его, собачьего”. Ведь интересно!
Все дружно закивали головами. А Светка закручинилась, как красна девица, у которой в свадебную ночь украли супружника.
При всех своих закидонах Ира была чудесным человеком. Она отличалась редким альтруизмом, который у людей определенного склада развивается к глубокой старости. Ира любила делать людям добро. И нескольких сотрудников музея устроила на хорошо оплачиваемые новые работы. “Выколачивала” своим знакомым квартиры, участки… Многое делала и для музея – “пробивала” сотрудникам пропуска в специальные, ведомственные, номенклатурные поликлиники, бесплатно – через какого-то спонсора! – поставила в музей несколько видеомагнитофонов, диктофоны и т.д.
Иру все любили, даже Светка Сурьмина, хотя печатала Булгакова она, конечно, неохотно.
…Наступил декабрь. Скользкий, неприветливый, зябкий месяц.
Утешало только то, что выдали получку. Мужчины ожидали, когда откроется Елисеевский магазин. Деньги уже отдали технику Сашке. Он побежал за напитками, кому-то – коньяк по тринадцать восемьдесят, кому-то – шампанское по шесть пятьдесят. А если особенно повезет, Сашка всем притащит “Русский сувенир” за десять рублей. Сорок градусов. Дешево, но сердито.
В десятую комнату ворвалась Светка Сурьмина, довольно скверная на язык и, естественно, на характер замужняя женщина. Руки у нее почему-то были в каких-то кровоподтеках и синяках.
Комната затихла.
– Жарков, что это у тебя галстук такой короткий? – съязвила Сурьмина.
– Все у тебя, Сурьмина, не слава богу. Раньше я в этом галстуке ходил, ты ничего не говорила. Так вот, я его не укорачивал.
На помощь мне пришел Ерошкин:
– Светик, а что это у тебя за укус на руке, кто тебя обидел?
Светка, бросив глазами гром и молнии на Ерошкина, вылетела из комнаты.
Теперь в комнату вошел Бедолагин, потомственный художник двадцати девяти лет, убежденнейший реалист, член Союза художников СССР, комсорг этой мощной организации и неизлечимый пьяница. Он уже принял грамм двести. Взгляд у художника был возбужденный и блуждающий. Он хотел еще пропустить стаканчик, другой, третий… Хотел и поговорить. Говорил он, как правило, об одном: о Сергее Сергеевиче Мойшевом, начальнике отдела экспозиции, своем непосредственном руководителе.
– Какой же он, этот Мойшевой – гнусный тип, скотина! – начал ругаться Володька. – Не-на-ви-жу! Ничего в музейном деле не понимает. А сегодня пришел надушенный тройным одеколоном, дурак. Лучше бы мне отдал – я бы выпил.
Потом Володька решил порассуждать об искусстве:
– Авангардисты мне осточертели. Все прут и прут, как танки, подонки. Выставки, мол, хотим свои устраивать. Но мы, честные мастера, будем до последней капли крови сражаться против их гнусных произведений, так сказать, искусства. Бороться будем, пока течет кровь в наших реалистических передвижнических жилах. Есть только одно направление в живописи – это реализм. Есть только передвижники. Крамской, Репин, Суриков.
– И Бедолагин! – съехидничал Шульц.
– А что, может быть? – охотно согласился художник.
Володя пил много, очень много. К двадцати девяти годам он забыл, что такое интерес к женщинам. Любил только свою жену Светочку, пятидесятилетнюю ювелиршу, зарабатывающую восемьсот рублей в месяц. Значительную часть женушкиных денег Володя благополучно пропивал.
Нередко он удивлялся, находясь в десятой комнате:
– Как это некоторые мужики снимают хату для того, чтобы трахаться! Я понимаю – водку пить! Для этого дела можно и трехкомнатную квартиру со всеми удобствами снять. Но для секса… Нет, не понимаю.
Наступил час дня, и сотрудники разбежались по своим делам.
Я побрел на Тверской бульвар, где подрабатывал дворником в Литературном институте имени А. М. Горького.
Работать в Литературном институте дворником мне было не напряжно. Участок небольшой – я трудился на полставки. Подметал территорию возле спортивной площадки и гаражей. Научился делать метлы из прутьев, работать скребком и долбить зимой лед ломиком. Полставки дворника составляли тридцать два рубля. И они были совершенно не лишние. Сто тридцать пять (в музее) и тридцать два (в институте) – в итоге сто шестьдесят семь. На эти деньги уже можно было как-то существовать.
Огромный плюс моей работы в Литературном институте заключался в том, что в моем распоряжении находилась собственная дворницкая. Фактически отдельная квартира с туалетом и умывальником в центре Москвы – на Тверском бульваре! Я там любил просто посидеть, почитать, посочинять стихи.
Зарплату я получал вместе со всеми остальными сотрудниками института. Почетно и даже как-то неловко было стоять вместе за получкой с Евгением Ароновичем Долматовским (его я очень уважал за фильм “Добровольцы”), Львом Адольфовичем Озеровым, которого злые языки называли “сыном Гитлера”, Константином Александровичем Кедровым.
В этот день я быстренько подмел свою территорию, почистил урны и полчасика успел почитать в дворницкой детективный роман “Нет орхидей для мисс Блендиш” моего любимого Чейза.
