Почему? Почему мы не знаем?
Где же, черт побери, свободная воля?
Подобные вопросы долбят меня изнутри, в лобную кость, словно усталые каторжники кувалдой. Только в состоянии полной любви, наверно, человек защищен и непробиваем этими монотонными палачами: «зачем?», «к чему?», «в чем смысл?»… Я избит и выжат не невзгодами, не одиночеством, не нищетой. Даже не смертью Марьям. Я избит до бесчувствия ими.
В такие вот перепады бросает меня муза астрологии Урания.
Глотнув холодного воздуха из распахнутой форточки, возвращаюсь к столу. С ворохом исчерченных черным и красным бумаг…
И все равно самого главного о человеке гороскоп не скажет.
Он сообщает массу второстепенных вещей: и отчего меня никогда не печатали и не будут печатать, и отчего умру я в одиночестве, готовый всю суть свою отдать любимому человеку, и когда я умру, и что есть моя быстрогаснущая ярость, и что — апатия и тоска.
Но самую сердцевину, ядро человека он не раскроет.
Он не скажет, святой ты или подонок. Ученик Рамакришны или мускулистый плейбой.
Может быть, в этом свобода?..
Я — не пластинка, не книга, не программа для космического компьютера, я есмь ночной полет. Шальной и непредсказуемый.
* * * * * * * *
«Так кто же курирует Россию, темные или светлые силы? — спрашивает Альбина. — Или под гнетом темных сил возрастает духовный потенциал нации? Не знаю. Лично я ощущаю тяжелые безмолвные глыбы, из-под которых пытаюсь выбраться, но они громоздятся сверху, все больше, все тяжелее…»
Я отвечаю, чтобы ее подбодрить, что в алхимии существуют понятия о трех стадиях духовного восхождения: негредо, альбедо, рубедо. Негредо — от слова «черный» — погружение во мрак, в ад. Пройти это необходимо, иначе не достигнуть белоснежного альбедо, сияющих нетленных одежд.
Наша бедная Россия вот-вот совершит переход с первой на вторую ступень. Очень болезненный переход. Очень скоро. Недаром вернулся ее прежний герб. Вы знаете, наверно, что есть двуглавый орел? Символ андрогина, то есть души, обретшей всю полноту, закончившей свое восхождение. Разве есть еще страны со столь эзотеричной, столь высокой символикой, явно указывающей на миссию?..
Рамакришна, мой Рамакришна любил нашу дикую, бедную родину. Он многое от нее ждал. Даже обещал воплотиться здесь лет через двести.
А вдруг он появится раньше? Может быть, он уже родился, подрастает где-то, и осталось не так уж много — до нашей с ним встречи?..
Пытаюсь ободрить ее и уверить в том, в чем сам далеко не уверен. Смущают и «миссия», и «свет из России», и «спасение всего человечества». Может быть, я недостаточно люблю свою родину?
Мне кажется, в словосочетании «любовь к родине» упор должен делаться на первое слово. Что касается второго — понятие, стоящее за ним, расширяется, разбегается по мере роста души. Родина — моя грудная клетка — моя квартира с ее обитателями — город — нация — государство — континент — земной шар.
Мне хотелось бы любить предельно, весь шарик. («Весь космос» — не могу сказать, как любишь только то, что знаешь, хотя бы немного.) Чувствовать себя дома и в Питере, и в Сиднее, и в африканском буше (если судьбе будет угодно забросить меня туда).
Болеть и мучиться — опять же за всех, за весь сумасшедший род человеческий.
Конец света в отдельно взятой стране — красивая фраза. Но нереальная.
И если Ангел, стоящий правой ногой на море, а левой на земле, поклянется живущим, что времени уже не будет… то достанется всем.
Мне кажется — и не только мне, наверное, что катастрофа неотвратима. Нет той силы, что набросила бы аркан на шею «прогрессу» и притормозила его. Человечество — самоубийца. Пассивный самоубийца, ибо девять десятых его массы апатично и бездумно согласны на небытие. Вроде заядлого курильщика, который прекрасно знает и о будущем раке легких, и о том, что отравляет собственных детей, но потребность в скупом наслаждении, в горькой анестезии затяжки пересиливает всё.
Не жажда жизни и не жажда смерти, но жажда кайфа движет людьми.
Вот интересно: если случится глобальная катастрофа, огромному большинству умерших нельзя будет вернуться на землю, родиться еще раз — воплощаться уже не в кого, пусто. И куда же они, не достигшие нирваны, жалкие и зяблые странники?..
Спросить бы. Но Нина не ответит. А к Н.Т. подходить отчего-то боязно.
(Может быть, те немногие, кто останется жить, будут впускать в себя сразу по многу душ? Станут светящимися, тихими, странными, несущими себя осторожно, словно чашу с бесценным вином… Но это — в порядке бреда.)
«Так кто же правит бал сегодня в России?» — мучается Альбина.
Включаю телевизор.
Кричащие, митингующие, бастующие, дерущиеся толпы.
Толпа — удивительное явление. Спрессованные вместе, стиснутые человеческие души теряют — от неимоверной скученности и давки — свою бесконечность и свою светимость и шумно горят черным (таким, как в аду) грубым огнем.
Переключаю на другую программу.
А здесь — говорят.
Или съезд, или сессия, или конференция, сразу не вспомнишь. Говорят, говорят, говорят… Не о том, не о том, не о том. Как они не устают от собственных обильных речей. Как им не жарко, не тесно в костюмах и галстуках…
Кто бы мог оживить, расшевелить эту нудную толпу? Даже священники и христианские демократы становятся здесь чопорно-унылы и официальны, словно члены КПСС. Вот если бы сюда взошел, точнее, взбежал, помахивая над головой толстенной Библией, лидер харизматической церкви! (Три месяца назад мы — община Георгия — были в качестве гостей на молитвенном собрании только что возникшей в городе общины христиан-харизматов. Меня поразила радость, царившая там. Раскованная радость, со-радование, объединяющая воедино и недавних хиппарей, и студентов, и музыкантов, и детей, и интеллигентных старушек. Еще они здорово пели. И слишком вольно обращались с Библией, трясли из стороны в сторону и даже вставали ногами — «основание наше — Слово Божье», повергая этим в шок и возмущенный уход гостей-православных.)
…Взлетел бы, с расстегнутым воротом, в распахнутой куртке и буйной шевелюре, крикнул: «Бог любит вас! Аллилуйя!» И зал нестройно-растерянно отозвался бы: «Аллилуйя…(?)» Зал недоумевал, томился… но постепенно, захваченный проповедью, — не столько смыслом ее, сколько огнем («Не о том, не о том вы все, братья мои родные! Бог любит вас!..»), зажигался, раскачивался, пропитывался радостью, словно молодым вином, радостью и удивлением, и уже громче, дружнее, неудержимее подхватывал ликующее «Аллилуйя!!!» и в конце охрипшими от дебатов голосами славил в песнопении Иисуса, со светлыми слезами на глазах, раскачиваясь в такт, держась за руки, — партийный функционер с издерганным демократом, полковник с филологом, афганец с толстовцем.
Бог есть любовь. Бог есть радость, и никакие политические и экономические дрязги не заглушат этой радости, не посмеют ее извратить или испачкать. И о чем мы тут до сих пор спорили, ругались, вцеплялись в волосы, царапали лысины, ошпаривали слюной?.. Зачем?
Кто — вбежит? Вдохнет светлые, свежие силы?..
(Они славные ребята, харизматы, и говорят на языках, и исцеляют, и танцуют, вот только Даниила Андреева не любят и книгу его считают демонологией. И на Библию, несомненно, наступают ногами зря.)
* * * * * * * *
Когда-то давно, в самом начале нашей переписки, прочитав с огромным восторгом «Розу Мира», которую я послал ей в числе самых любимых книг, Альбина писала мне: «Не знаю, почему Д. А. не сказал, а повесил в воздухе то, что напрашивается само собой: наш мир — вовсе не самостоятельный, родоначальный мир существ, а промежуточный, проходной, где работает карма со всем ее жестоким аппаратом возмездия, то есть наш мир не что иное, как чистилище, круг первый. И не девять слоев в чистилище, а десять, и не со Скривнуса они начинаются, а с нас. Кто же мы тогда, откуда? Трепещущий вопрос! Наши родные миры где-то вне нас, как и наши монады, отсюда столько страданий и непонимания друг друга. Здесь, в круге первом, можно болтаться до бесконечности, если не менять ничего в своем образе жизни. Избавиться от цепи смертей и рождений, вернуться на свою родину, обрести покой и счастье! В чистилище, чужом слое, нет и не может быть счастья или даже покоя…»
Она и наши с ней моменты несогласия и непонимания (увы, случающиеся все чаще!) объяснила в последнем письме тем, что мы с ней прибыли сюда для искупления грехов из разных миров. И, естественно, не нашли общего языка. Хотя вначале показалось, что роднее нас по духу и быть никого не может.
Я согласен, его вполне можно увидеть как чистилище, наш мир. Колония усиленного режима. Законы строги, степень свободы сведена к минимуму, переписка и общение с обитателями внешнего мира разрешены лишь немногим избранным (ясновидящим, мистикам, провидцам).
