Я помнила. И опять растаяла. Сейчас я думаю, что тогда в Катманду у меня был нервный срыв. Сначала Лакшми. Потом Джеральдина. А сейчас мужчина в роговых очках и красно-бело-синих кроссовках. Семь лет назад я поболтала с ним каких-то пять минут, когда была в Филадельфии, рекламируя «За гранью материнства». А теперь мы снова были вместе на крыше мира, и я таяла, как масло на огне.
— Тогда я здорово пил, — заявил телеоператор. Хотя я проявляла к нему только вежливый интерес, он наверняка ощущал мою взвинченность — точнее сказать, вожделение. Я пыталась не завыть, а он продолжал гудеть: — Чуть не потерял работу. Пегги ушла от меня. И детей забрала. Теперь я — член общества анонимных алкоголиков. — Все это время он пожирал меня алчным взглядом. Это тут же оттолкнуло меня. Неправда, что синица в руках лучше журавля в небе. — Я читал ваше первое интервью с Калки. Это было замечательно. Но в Си-би-эс здорово расстроились. Они должны были быть первыми. Знаете, чего мне здесь не хватает больше всего? Пива. Хорошей кружки пива. Забавно. Я никогда не пил пива, пока не стал анонимным алкоголиком.
— Попробуйте ганжу.
— Пробовал. Вчера вечером. Но она сухая, а мне нужно что-нибудь мокрое. Давайте вместе поужинаем. Я тоже живу в «Ананде».
Я охладила его пыл парой резких, лаконичных реплик. Спросила, будут ли интервьюировать для программы «60 минут» еще кого-нибудь, кроме Калки.
— Нет. Все шоу будет посвящено ему. Он — настоящая звезда. Знаете, держу пари: когда в Нью-Йорке увидят то, что мы тут наснимали, этот фрагмент минут на десять-одиннадцать будут прокручивать не меньше, чем фрагмент с английской королевой.
В тот вечер я рано легла спать, тщательно избегая бригады Си-би-эс и телеоператора в кроссовках. Дважды звонил телефон, но я не подошла. Я ревела белугой. А как ревет белуга? На этот вопрос мог бы ответить только Г. В. Вейс.
Когда на следующее утро мне сказали, что Калки хочет полетать, я воспарила душой. Потому что мне самой хотелось полетать. Сломать звуковой барьер. Убить тяготение.
Я была в комбинезоне, а Калки — в своих желтых одеждах. В нем не было ничего экзотического, ничего богоподобного. Он был очень похож на фотографии молодого Линдберга, который, в свою очередь, был похож на молодую Амелию, на которую почему-то похожа я. Мы видели друг в друге собственное отражение. Я спросила его, понравилось ли ему давать интервью Майку Уоллесу.
— Это было необходимо, — тотчас же ответил он.
— Для твоего дела?
— Для человеческой расы. Меня должны видеть и слышать все. Должны иметь возможность подготовиться. — Калки дал крен налево. — Если ты хочешь контракт, — сказал он, — будет тебе контракт. — Но он сказал это с улыбкой, как будто мир действительно катился в пропасть, а мы играли в детские игры.
Незаконно вторгаясь в воздушное пространство Китая, я сменила курс всей своей жизни… а заодно и мировой истории.
— Идет, — сказала я.
Калки кивнул. Казалось, его не удивило мое решение.
— Я хочу, чтобы завтра ты вернулась в Штаты.
— Я думала, что ты нанимаешь меня в качестве пилота.
— Да. Но у меня есть для тебя и другая работа.
— Например?
— Я хочу, чтобы ты продолжала заниматься моей историей. Так ты сможешь узнать, что там обо мне говорят и что делают.
— Ты имеешь в виду нарков?
— Ты узнаешь, что я имею в виду. — Вот так.
Мы провели в воздухе два часа. Я была в приподнятом, даже чересчур приподнятом настроении. Чертя круги над Эверестом, я была счастлива. Бог ли Калки или притворщик, не имело значения. Мы и так находились на седьмом небе.
Мне было хорошо даже тогда, когда мы приземлились и я передала самолет обслуживающей бригаде. Помятый «Кадиллак» уже ждал на взлетной полосе. Калки что-то сказал шоферу на хинди. Потом мы сели на заднее сиденье. Калки вытянул ноги и закрыл глаза. Казалось, он спит.
Полчаса спустя шофер свернул с шоссе и через густую рощу проехал на берег быстрого ручья, где и припарковался. За ручьем стояло несколько сотен мужчин и женщин в ярких одеждах. Они чего-то ждали, окружив гладкий старый алтарь.
Никто не обращал на нас внимания. Калки проснулся.
— Что они делают? — спросила я.
— Увидишь.
Из лесу вышла процессия. Мужчины в алых и шафрановых одеждах тащили на цепочке козу. Кто-то редко бил в барабан. Высокий худой человек в желтом дудел в то, что издали казалось раковиной, извлекая из нее звуки сердитого автомобильного рожка. Я посмотрела на Калки. Он судорожно напрягся и вытянул ноги. Я испугалась, что у него вот-вот начнется припадок эпилепсии, и стала рыться в сумочке, ища то, что можно будет вставить ему в зубы, чтобы не откусил себе язык. Мой двоюродный брат был эпилептиком. «Дерьмо», — громко сказал бы он, упав навзничь с пеной на губах. Но Калки просто впал в своего рода транс. Поняв это, я спрятала расческу обратно.
Двое мужчин втащили козу на алтарь. Коза пыталась освободить спутанные передние ноги. Животные знают, что их ждет. Я закрыла глаза и открыла их как раз тогда, когда жрец полоснул ножом по горлу козы. Люди начали смачивать тряпки в залившей алтарь свежей крови. Снова зазвучал горн и забил барабан.
Калки вышел из транса и что-то сказал на санскрите или хинди. Потом постучал в стекло, отделявшее нас от шофера, и машина тронулась. Он обернулся ко мне.
— Я принял жертву.
— Это было омерзительно. — Я вздрогнула. — Меня тошнит. Ненавижу то, как мы обращаемся с животными. Это предательство. Мы ухаживаем за ними. Кормим. Обращаемся, как с друзьями. А потом убиваем. Что они должны чувствовать перед смертью?
— Таков ритуал.
— Я не люблю крови.
— Ты сама и есть кровь. Собравшиеся здесь знают это, а ты нет. Они хотя бы на миг были неразрывно связаны со Вселенной.
— Которой вот-вот придет конец.
— Не Вселенной, а всего лишь данному циклу.
* * *
Как описать остальное?
Я не боюсь летать — похоже на заглавие типичного женского романа семидесятых годов — времени, когда иудейские женщины царили в беллетристике так же, как десять лет назад иудейские мужчины. Но меня отвратила от всего иудейского антисептическая христианская сайентология. Я не могу использовать уловки своих сестер. Они стремились освободиться от стереотипов иудаизма, презирающего женщин. Это вполне естественно. Мы начинаем с самих себя. У нас нет выбора. Но затем мы идем дальше. А они начинают с себя и дальше не идут. Они повторяют то, что было. И играют по старым правилам. Стремятся овладевать мужчинами так же, как мужчины когда-то овладевали ими. Дерзко. Без всяких чувств. Стремясь к достижению оргазма и больше ни к чему. Как ни странно, я и сама вела себя так же — за исключением первых недель знакомства с Эрлом-младшим в университете Беркли. Я влюбилась в него, не зная, что это ненормально. А что нормально? Постараюсь сформулировать. Я полюбила Эрла-младшего (вернее, думала, что полюбила), вышла за него замуж и больше никогда не была счастлива. Но нежность я приберегала для своего собственного пола. Видно, так было предусмотрено природой.
В начале веков женщины проводили большую часть времени друг с другом, жили в одной пещере, вместе растили детей, готовили обед, шили одежду, изобретали колесо и огонь. Пока женщины творили и создавали, мужчины занимались охотой и общались друг с другом. Ох, эта мужская солидарность! Но у нас тоже была своя солидарность. Особенная. Которую мы знали с рождения. В конце концов, именно женщина первой открыла связь между менструальным и лунным циклом. Именно женщина поняла: если ее цикл является лунным, то луна должна послушно следовать за истечением женской крови. Иными словами, матка командует небом, веля луне то прибывать, то убывать. Вызывать приливы и отливы. В утробе все зародыши сначала бывают женскими. Мужское начало возникает впоследствии.
Но в последнее время все перепуталось. Женщины захотели «освобождения». Примерно такого же, какое я придумала для себя. В своих литературных опусах еврейские принцессы стремились стать еврейскими принцами. Результат получился не слишком эротичным. Они пытались описывать мужские гениталии так же, как, по их мнению, мужчины описывают женские половые органы. Но их девственные сердца в этом не участвовали. Девушки, боявшиеся летать, закрывали глаза и трахались направо и налево. Образ мужчины растворялся в потоке фальшивых слов, потому что сам по себе секс этих дам никогда не интересовал. Как это могло быть, если на самом деле они интересовались только самими собой? В результате их писательские изыски оживали лишь тогда, когда дело доходило до подробного описания их собственных чар. От роскошных тел с тщательно удаленными волосами до пикантных лиц с хирургически укороченными носиками и зубов, выправленных с помощью скобок.
