Мой живот постепенно увеличивался, но это отнюдь не мешало Старику везде таскать меня с собой. Как раз наоборот.
Он с гордостью показывал меня своим знакомым и говорил им, что его семья скоро увеличится. Старушку это, конечно, раздражало, но она предпочитала помалкивать и лишь сердито дулась. Если она ко мне и обращалась, то только затем, чтобы напомнить, что я должна навести порядок на кухне.
Она приучила нас наводить чистоту еще в те времена, когда мы были детьми.
Она заставляла нас становиться на четвереньки и, добираясь до самых труднодоступных уголков, тереть пол тряпкой с такой силой, что иногда сдиралась кожа на пальцах. Даже сейчас, приводя в порядок пол, я по привычке делаю это в той же манере, хотя это вызывает недоумение у моего друга и у детей, настаивающих на том, чтобы я пользовалась пылесосом.
Когда мой живот стал таким большим, что я едва могла ходить, Старик разрешил мне оставаться дома. Он на целый день запирал меня в автофургоне, хотя я вряд ли куда-то удрала бы, так как с трудом преодолевала расстояние от кровати до туалета.
Я пила так много воды, что мне казалось, я вот-вот лопну. У меня вызывало ненависть то, что находилось в моем животе, и я мысленно говорила себе, что оттого, что я пью много воды, оно, возможно, захлебнется и погибнет.
Старик дал мне ночную рубашку из хлопка, старый домашний халат, порванные колготы и туфли со стоптанными задниками. В этой одежде я все время и ходила. У меня не было лифчика — Старик относился к ним негативно, — и мои отяжелевшие груди вызывали у меня неприятное ощущение. Старик больше не обматывал их туго полосами материи, как делал это раньше: сжимать их было уже невозможно, потому что они стали слишком чувствительными. Я тайком сама смастерила себе лифчик и носила его, чтобы поддерживать груди. Под вечер, перед тем как Старик возвращался домой, я его снимала.
Старик ко мне больше не прикасался. «Чтобы не навредить своему сыну», — пояснял он. Хотя бы в этом отношении я могла вздохнуть спокойно. Свои немыслимые сексуальные прихоти он удовлетворял теперь со Старушкой, и как-то вечером я услышала, как она завопила, когда он попытался испробовать на ней какую-то новую «штучку», привезенную с улицы Сен-Дени.
Мне Старушку было ничуточки не жаль.
Однажды утром вся вода, находящаяся в моем животе, вдруг вытекла между ног. Я, взмокнув, с ужасом подумала о том, что из меня сейчас вытечет все, что находится у меня внутри. Мне стало так страшно, что я начала орать. Старик, прибежав и взглянув на меня, позвал Старушку. Однако та посоветовать ничего не могла, потому что была бесплодной и никогда не рожала детей.
Мой живот сводили судороги, а тело охватил озноб. Мне показалось, что я стала сначала твердой, как кусок древесины, а через некоторое время — мягкой, как жевательная резинка.
— У нее отошли воды! Сейчас начнутся роды!
Старик перенес меня в грузовичок и сказал, что сейчас мы поедем в больницу. Я откинулась на спинку сиденья, чтобы попытаться расслабиться и избавиться от судорог, заставлявших все тело чудовищно напрягаться. Старик ехал быстро, и я невольно заваливалась то на один бок, то на другой.
— Держись! — кричал мне Старик. — Держись! Нам еще ехать и ехать!
Я вся сжималась, не позволяя тому, что находилось внутри меня, выскочить наружу.
Это было непросто, и я с ужасом думала о том, что сейчас со мной может произойти.
Старик не хотел, чтобы я рожала в Мо, где меня знали еще со времен происшедшего со мной «несчастного случая», а потому повез меня в Париж, в больницу «Сальпетриер».
— Когда мы туда приедем, ты родишь ребенка и будешь держать язык за зубами! Тебе не нужно отвечать ни на какие вопросы, я буду находиться рядом с тобой и обо всем позабочусь. Понятно?
Мне было так плохо, что я ничего не ответила.
— Ты меня поняла, Лидия? Тебе не нужно ни с кем разговаривать!
Мы ехали очень долго. Мне казалось, что я вот-вот умру, но я упорно старалась оттянуть роды. Наконец мы приехали и я оказалась в родовой палате, где меня тут же осмотрел врач.
— А что у вас с ногами, мадам?
Меня впервые в жизни назвали «мадам», и мне не поверилось, что обращаются именно ко мне. Я ничего не ответила.
Старик находился рядом. Он сказал, что я его дочь, что я получила ожоги в результате жуткого несчастного случая и с тех пор являюсь инвалидом.
— Этим мы займемся позже, — сказал врач. — Как вас зовут?
Я опять ничего не ответила.
— Вы проглотили язык, мадам? — не унимался врач.
— Ее зовут Лидия Гуардо. Это моя дочь, я же вам сказал!
Я увидела, как Старик показал на меня взглядом и покрутил указательным пальцем у виска.
— Понятно, — кивнул врач.
— Это все из-за боли, которую она испытывает, доктор, — вмешалась акушерка.
— Не переживайте, все будет хорошо.
У меня снова начались судороги.
Мой первый сын родился восьмого декабря 1982 года. Мне тогда было двадцать лет. Он лежал у меня на животе, но я боялась на него даже взглянуть. Я чувствовала себя изможденной и хотела только одного — спать. Старик тут же взял ребенка на руки и радостно улыбнулся.
— Его будут звать Раймон.
Впоследствии вышло так, что его стали называть Раймоном-младшим.
Когда врач спросил у меня, кто отец ребенка, я засомневалась, потому что Старик находился рядом, но затем все же сказала:
— Его отец — мой отец.
Врач посмотрел на Старика. Тот с выразительным видом поднял взгляд к потолку, тем самым намекая на то, что я слабоумная.
— Ну что ж, если вы не знаете, кто его отец, мы напишем «отец неизвестен».
Я ничего не ответила. А зачем было отвечать? Меня ведь все равно никто никогда не слушал.
С того момента врач и медсестры больше ни о чем со мной не разговаривали. Они обращались напрямик к Старику, называя его «дедушкой». Он вел себя по отношению к медсестрам очень любезно и даже заискивал перед ними. За глаза он обзывал их дурами, а в общении с ними разыгрывал из себя добренького дедулю.
На следующее утро одна из медсестер попыталась дать мне ребенка, чтобы я его покормила.
Старик тут же вмешался.
— Нет, она не будет кормить его грудью. Она не в состоянии с ним управиться. Им будет заниматься моя жена.
— Она вполне могла бы дать ему своего молока! Поначалу ребенка желательно кормить молоком матери.
— Тогда возьмите и «подоите» ее, а затем ребенок выпьет это молоко из бутылочки с соской.
К моим грудям приставили аппарат, при помощи которого из них «выкачивалось» молоко.
Именно таким образом, с помощью «доильного» аппарата, я кормила и этого, и всех своих следующих детей.
* * *
Я молча позволяла медперсоналу делать со мной все, что угодно. Я не понимала, что со мной происходит. И не чувствовала себя матерью. Я просто произвела на свет этого ребенка, Раймона-младшего, а затем его у меня забрали.
Он принадлежал не мне — он принадлежал Старику.
И тот с самого начала дал мне это почувствовать.
Как-то раз молодая медсестра принесла ребенка и положила его рядом со мной. Я стала разглядывать его — спящего, укутанного в пеленки.
Старик куда-то вышел, и я воспользовалась этим, чтобы получше рассмотреть ребенка. Поначалу я не осмеливалась к нему прикоснуться, но затем развернула пеленки, чтобы посмотреть на его ножки. Они были розовые, и никаких шрамов на них не было.
Я не смогла увидеть его животик, потому что тот был скрыт подгузником.
Ребенок проснулся и, посмотрев на меня, громко заверещал. Я поспешно укутала его в пеленки. Однако он продолжал плакать и стал при этом ярко-красным.
Тут в палату зашел Старик. Он бросился к малышу и забрал его у меня, а затем стал ругать появившуюся вслед за ним медсестру.
— Почему вы оставили с ней ребенка одного? Она причиняет ему боль. Смотрите, он плачет!
— Он плачет, потому что хочет есть. Это вполне нормально…
— Я не хочу, чтобы вы давали ей ребенка. Я скажу об этом врачу. Он уже в курсе того, как нужно поступать по отношению к этому ребенку!
— Хорошо, дайте мальчика мне. Я отнесу его обратно в ясли.
Медсестра, взяв Раймона, ушла. Старик повернулся ко мне и, приблизив свое лицо почти вплотную к моему, сказал:
— Я не хочу, чтобы ты к нему даже прикасалась. Тебе понятно? Кстати, ты находишься здесь и так уже довольно долго, пора возвращаться домой. Когда мы туда приедем, ты быстро вспомнишь, кто там главный.
Мы возвращались в Куломм на грузовичке. Старик приехал за мной и ребенком вместе со Старушкой. Она взяла мальчика на руки, а меня усадили в кузов.
Как только мы приехали домой, Старик снова начал держать меня взаперти, а ребенком стала заниматься Старушка. Она его кормила, меняла ему пеленки, мыла его. Мне не разрешалось к нему не только прикасаться, но даже близко подходить. Когда я наводила порядок на кухне, а он лежал там в своей колыбели, я старалась на него не смотреть.
