— Тьфу на тебя! Ты и впрямь придурок! Ни человек, ни мужик! Так, дерьмо! Как среди людей живешь, эдакий червяк! Ни одного подарка Глашке не принес! Купленное вместе с нею ел, на что сетуешь? — возмутился
юр.
— Как это? Я ей целую плитку шоколада купил! Вот, видишь! Она всю сама сожрала. А в постель не легла!— посетовал запоздало.
— Теперь и я не лягу! Не уломаюсь! Дешево ты баб держишь! — рассмеялась Анна и пошла к двери, бросив через плечо небрежно:
— Как таких земля носит? Пошли от него, люди! Я думала, мужик с тоски бесится, места себе не находит. А он вконец стебанутый. Его жалеть ни к чему...
Лукич уходил от Николая смеясь, качая головой. Всякое мог предположить человек, но не такое.
Едва комендант спустился в вестибюль, к нему подбежала Серафима, держа за руку младшего сына:
— Обыскалась тебя, Лукич! — задыхалась баба.
— Что случилось?
— Помоги! Выручи! Спасай! — подтолкнула мальца к Егору и взвыла:
— Глянь на моего мелкого! Совсем засранец, а уже матерится хуже мужика! Сил с ним нет! И ругала, и била его, в угол ставила, ничего не помогает. В детсаду сказали, что отчислят. Ну, куда его дену? Он всех подряд матом кроет!
— А я при чем? — развел руками Титов.
— Да ни при чем, но только ты сумеешь отучить Глебку! Тебя должен послушаться, больше никого не признает!
— Это правда, что мамка говорит? — спросил Егор мальчонку, тот во все глаза разглядывал Лукича.
— Куда с собой ни возьми, всюду опозорит! В магазин пришли, он на продавщицу матом. Та говорить разучилась мигом. В автобусе опозорил так, что, не доехав, выскочить пришлось. В цирк повела, сели в первом ряду, так мой змей так медведя назвал, что тот от удивления на жопу сел. А потом подошел к краю арены, да так рявкнул на моего засранца! И что думаешь, не испугал. Глеб его еще круче послал. Зрители уже не на медведя, на моего звереныша глазеют и хохочут, животы надрывают. Мелкий врубился, что его базар больше медведя понравился и постарался так, что зверь со сцены сбежал, сорвал номер. Тогда на арену выпустили львов. Дрессировщик думал, что их мой пацан испугается. Как бы ни так. Глеб льву рога показал. Ты представляешь? А у того три львицы, вместе с ним в одном номере! Ну, как выступать после такого, если сопливый шкет такое отмочил? Короче, выгнали нас с ним под хохот зрителей. Я реву, а Глебу полные карманы конфетами набили. Вот и докажи ему после всего, что материться нехорошо!
— А ну, пошли со мной! — взял Лукич мальчонку за руку.
— Иди ты..! — вырвал руку Глеб и добавил:
— Я с чужими дяхонами не кентуюсь! — прижался к Серафиме.
— А я конфет дам! — пообещал Лукич.
— А ты бить будешь? — спросил осторожно.
— Нет, не стану!
— За ухи драть и в угол ставить будешь?
— А у меня углов нет.
— А почему?
— Там кресла стоят!
— Ругать станешь, как мамка?
— Мы с тобой поговорим, как мужчина с мужчиной! Договорились?
Глеб молча сунул ручонку в ладонь Лукича и послушно пошел рядом.
Бабы замерли у двери. Пытались подслушать, о чем говорят мужики, но ни слова не доносилось из кабинета.
Серафима, побегав у двери коменданта, пошла на склад, давно хотела спросить уборщиц о фартуках, какие им были положены для работы. Но нужны ли они? Вот посудомойщицам в кафе — необходимы. Может поменять фартуки на полотенца или калоши,— думает баба и видит, что дверь в кабинет Егора приоткрыта. Она остановилась, сдерживая дыхание, прислушалась:
— Глеб, когда лупят, тебе больно?
— Конешно! — согласился пацан.
— А мат, больнее ремня. Он сердце бьет. Тебе будет обидно, если кто-то самого дураком назовет?
— Я ему по соплям вмажу!
— А если это большой мальчишка, какого не одолеешь?
— Камнем в него запущу или из рогатки запулю! — нашелся мальчонка.
— Вдруг это будет девчонка?
— И что с того? Вломлю!
— Значит, самому обидно? Так дурак — это обидное слово, но не матерщина!
— А если наша воспитательница и взаправду дура всамделишняя?
— С чего ты это взял?
— Она моей мамке сказала, что мне отец нужен, какой меня из-под ремня не выпускал бы, потому что я расту уголовником, короче, бандитом. А еще говорила, будто толку с меня не выйдет. Лучше в детдом сдать. Там воспитают правильно, а мамке одной нас растить не под силу,— шмыгнул носом обидчиво.
— Глебка! Ну, воспитательница неправа. Но до того ты ее много раз обидел. Сознайся, часто обзывал, пока она терпенье потеряла?
— А почему она рядом со мной не поставила койку Люси, положила Валерку, а тот весь тихий час пердит. Спит и воняет! Я ей говорил, она сказала:
— Дома командуй! Тут не указывай, мал еще. Вот и назвал, попробуй, усни, если воняет. А еще мне в супе муха попалась. Я ей сказал, она разозлилась и говорит:
— Ничего страшного! Выкинь и ешь! А я не могу! Обозвал ее конешно. Все пацаны засмеялись, воспитательница меня за ухо взяла и в угол поставила до вечера, пока мамка за мной пришла, тогда выпустила. Даже поссать не выпускала. Потом грозила в подвале закрыть вместе с крысами. Ну, тут я не стерпел, сказал все, что про нее подумал.
— А продавщицу за что отматерил?
— Она хуже воспитательницы! Сморкалась в тряпку, а потом ею весы протерла там, где нашу колбасу вешала! Когда ей сказал, она так обозвала, что не выдержал. Так эта тетка грозила мне язык отрезать! А за что?
— Ну в автобусе зачем матерился?
— Там дяхон на ногу мне наступил. Я спихнул, он меня обозвал матом. А я молчать должен? Тоже ответил: кто он такой!
— Глеб! Ладно, люди неправы! Но медведь в цирке ничего плохого сделать тебе не мог. Его за что обозвал?
— Он долго жопу чесал. Плясать не хотел и своего хозяина не слушался. Мне надоело, я и обозвал его. А еще он у хозяина все конфеты достал и сожрал с бумажками. Когда его назвал козлом, он рявкал на меня, а я ему палец показал, вот так! Значит, послал его! Ох, он раздухарился. Но ничего не мог, решетка мешала меня достать. Убежал от злости.
— А львы чем помешали?
— Ихний дядька, ну, какой главный лев, своих теток кусал, когда они вышли. И на хозяина рычал, зубы показывал и грозился. Всем, кто в цирк пришел, клыки выставил. Навроде не он, а мы перед ним выступать должны.
— Глебка, нельзя так плохо обо всех думать. Ну, разве нарочно человек в автобусе наступил тебе на ногу? Понятно, что случайно. А уж ты его обидел обдуманно.
— Он первый меня обозвал! Иль я терпеть стану?
— Малыш! Он обидел. А ты еще и опозорил его и себя! Человек попался недалекий. Зачем с такого пример брать. Или тебе легче стало, когда его отматерил.
— Над ним все смеялись!
— Нет, дружок! Над тобой! Иначе, почему мать выскочила из автобуса, не доехав до нужной остановки!
Ей стало стыдно за тебя. Поверь мне, это очень обидно, когда все вокруг смеются над родным ребенком. Людям не понравилось, что совсем небольшой мальчишка ругается, как алкаш. И мать выскочила от позора.
Ей было больно, что тебя подняли на смех. Это для Серафимы хуже пощечин. Не стоило ее так обижать. Человек, не умеющий говорить без мата, глупее барана! Ты не должен унижать себя грязными словами, чтоб люди не считали дураком. Ведь когда тебя обзывают, ты материшь или дерешься. А попробуй сдержаться и не обидеть. Докажи, что ты настоящий мужчина. Сначала будет тяжело, но потом привыкнешь разговаривать, не раздражая окружающих, и, поверь, тебя услышат, а потом начнут уважать и считаться со сказанным тобою. Не подражай несдержанным и глупым людям. Поверь, Глебушка, таких немного, да и то, потому что некому было объяснить им, что грязное слово бьет больнее кнута и ремня. Таких не любят. У них нет друзей. И живут в непонимании и насмешках. Откажись от мата навсегда. И посмотришь, воспитательница положит в соседки к тебе ту девочку, о какой просишь.
— Это взаправду?
— А ты проверь. Подойди и попроси по-хорошему.
— Может не сразу уступит. Но, дня через два или три, убедившись, что не ругаешься, обязательно уважив твою просьбу.
— Не-е, она дура, не поверит,— сказал тихо.
— Ты не только говорить, даже думать грязно перестань. Вот тогда убедишься. У тебя вся жизнь впереди, Входи в нее с чистой душой, без зла. Тогда сам получишь доброе.
— И неправда! Я Ленку не обзывал, просто попросил мячик. Она оттолкнула и наругала.
— Она еще маленькая.
— А мамка говорит, если у мелкого нет ума, то и до смерти его не будет.
— Она не всегда права. Да и сказала во зле, не обижайся и не обижай. Помни, какое дерево посадишь, такое и вырастет. Вот ты эту Ленку обидел?
— Не-ет! Она ж девка! Не стал драться, хотя мяч мог отнять, но не стал. Зачем ее вой слушать. И воспитательница снова в угол поставила бы,— шмыгнул носом Глеб.
