– Все ясно, – сказал воздержавшийся. – Я снимаю свои возражения.
Турганова сняли. Кто следующий? Кто-то заикнулся насчет Козловского, мол, раз на прошлом собрании он вышел из ревизионной комиссии, то зачем же его держать? Тем более что… Выступающему тут же делают знаки, шикают: не надо больше никого трогать, надо, чтоб все было тихо и гладко, Турганова вывели, теперь все в порядке. Да как же так? Что ж это за порядок, при котором одного жулика выгоняют, а другие остаются? Тут я не выдерживаю, встаю.
– Товарищи, как же так, – говорю. – Дело ведь не только в одном Турганове. Турганов в данном случае старался не только для себя. Раз уж мы здесь собрались, отчего бы нам заодно не вывести из правления того, который…
Мне тоже подмигивают и делают знаки: тише, тише, все в порядке. Ну и в самом деле все в порядке. Главное сделано – Турганова выгнали, уважаемый четвертую комнату не получил и, наверное, в этом доме уже никогда не получит, и даже его членство в правлении ему уже не поможет. Но хотелось бы вывести его на свет и показать собравшимся, кто он и что собой представляет.
Тише! Тише! Чш-ш-ш…
Ставится на голосование второй вопрос: о предоставлении Войновичу В. Н. квартиры № 66. Другой кандидатуры будто никогда не бывало. Проголосовали: 110 – «за», один воздержался. Все прошло тихо и скучно. После собрания кто-то сострил, что, пока не разошлись, надо собрать новое собрание, чтобы подтвердить решение этого собрания, которое подтвердило решение предыдущего собрания, которое подтвердило решение еще более предыдущего.
Солнечным днем в середине июля я встретил во дворе нашего управдома. Он подошел ко мне и протянул руку, как равный равному. Я думал, что сейчас он сообщит мне свое воинское звание, партийный стаж и предъявит пенсионную книжку. Поэтому, дав ему немного потрясти свою руку, я тут же выдернул ее, намереваясь скрыться немедленно в подворотне, однако сообщение управдома так меня удивило, что я остановился как вкопанный.
– Ты вот что, – сказал управдом. – Ты чего ж это паспорта не несешь на прописку?
– Да? – сказал я недоверчиво. – Паспорта?
– Ну да, паспорта. Твой и жены.
– Значит, на прописку? – спросил я, глядя пытливо в глаза управдома и думая, нет ли за этим какой-то ловушки. Принесешь паспорта, а тебе вместо штампа «прописан постоянно» тиснут – «выписан». (Кстати, однажды это со мною уже случилось. В ЖКО Бауманского ремстройтреста, где я работал когда-то плотником, мне сделали запись: «Выписан по выезду в г. Баку», и потом в милиции мне было нелегко доказать, что я в г. Баку никогда не бывал.)
– Ну да, на прописку, – сказал управдом, начиная сердиться. – Ордер пришел.
Вы представляете, как медленно лифт поднимал до шестого этажа? Вы представляете, как быстро я летел с паспортами вниз по лестнице? Однако в конторе я не спешил отдать паспорта управдому и попросил предъявить мне ордер. Я долго вертел в руках этот бесценный документ и увидел запись, сделанную на обратной стороне, что моя семья состоит из одного чел.
– Как же это из одного? – спросил я управдома.
– А что, жена уже родила? – спросил он.
– Нет, она пока что не родила. Но и без того, когда она родит, нас пока что два чел., – для ясности показал ему два пальца и подмигнул.
– Так ты ж пойми, – сказал управдом, – я полко… то есть нет. Ты, как глава семьи – понял? – записан на первой странице. Вот: Войнович Владимир Николаевич. А здесь записаны члены семьи, который у тебя пока что один. – И управдом показал мне один палец.
– Да?
После некоторых колебаний я все же отдал паспорта и военный билет, из которого управдом узнал, видимо, с некоторым разочарованием, что я всего-навсего рядовой.
25 июля все было кончено. Паспортистка 12-го отделения милиции, дважды подышав на штамп «Прописан постоянно», оттиснула его на паспортах моем и жены.
– Ну как, – спрашивает лифтерша, – этот-то все еще к вам пристает?
– Да нет, вроде отстал.
– Это ж надо какой! – говорит она чуть ли не с восхищением. – Съездил в Америку, набрался американского духа. Значит, все же отстал. То-то я смотрю, он такой злой ходит. В машину садится злой, из машины выходит злой. И жена ходит злая, ни с кем не разговаривает. Ишь американцы! Я вот говорю, Владимир Николаевич, это хорошо, что у нас советская власть. Все ж таки можно правды добиться. А если бы не советская власть, так этот бы американец о-о!
Крепка в народе вера в советскую власть… Но не будем преувеличивать заслуги последней в данном конкретном случае. В число основных факторов, способствовавших нашей победе над уважаемым, я бы поставил такие: беременность жены, единодушие коллектива и мое собственное упрямство. Идя на этот конфликт, я смирился с тем, что меня в ближайшее время не будут печатать; я готов был к тому, что будущий министр культуры РСФСР запретит мои пьесы, объявив их антисоветскими, вредными или просто порочными[30]; на случай моего выселения я намерен был пригласить иностранных (наши ведь не придут) корреспондентов и, превратив этот скандал в международный, навлечь на себя гнев Комитета госбезопасности[31] – вот какой ценой я привел эту типичную, в общем, историю к нетипичному хеппи-энду. Боюсь, что не каждый нуждающийся в расширении жилплощади согласился бы подвергнуть себя подобному риску. И если бы всесильный Иванько встал на пути нашей прекраснодушной лифтерши (а он бы не постеснялся), я не убежден, что ее вера в любимую власть осталась бы непоколебленной.
С тех пор прошло без малого два года. Вскоре после своего поражения наш уважаемый вновь стал появляться на заседаниях правления. Он был опять мил и приветлив, дружелюбно улыбался своим недавним врагам, принимал активное участие в обсуждении наших местных проблем – менять ли канализационные трубы и ставить ли бачки для пищевых отходов на лестничных площадках и, голосуя вместе со всеми за то или иное решение, скромно поднимал всю пятерню, а не один только согнутый палец.
С тех пор как Турганов перестал быть Фигурой районного масштаба, не слышно что-то стало во дворе его зычного голоса.
Вера Ивановна держится скромно, так же, как и супруг ее, китаист Эйдлин. Я не знаю, удалось ли ему издать свой китайский роман, думаю, что удалось, почему бы и нет.
У Козловского в Гослитиздате вышел сборник его каламбуров.
Полковник Емышев от огорчения украл двести казенных рублей, но, пойманный с поличным, вынужден был их вернуть и уйти с работы во избежание более серьезных последствий. Несмотря на убытки, которые он постоянно терпит с тридцать второго года.
Борис Грибанов, как уже указывалось выше, побывал за океаном, где, не знаю, насколько успешно, рекламировал нашу литературу.
Мелентьев стал министром культуры РСФСР.
Недолго задержался на прежней должности и наш уважаемый. Перейдя на службу по Министерству иностранных дел, он на очередной шестилетний срок отбыл в Соединенные Штаты. Уезжая, он, говорят, позвонил нашему новому председателю, попрощался, сказал, что сожалеет о происшедшем, что Турганов втянул его в эту историю и опозорил перед коллективом. (Вот видите, во всем виноват Турганов. Это он дрыгал ножкой нашего уважаемого и его языком говорил: «Они у меня еще все попляшут».) Теперь уважаемый представляет нашу великую страну в Организации Объединенных Наций. Не знаю, как именно он это делает. Клеймит ли позором израильскую военщину, выступает ли в защиту греческих узников, вскрывает ли агрессивную сущность блока НАТО. Думаю, однако, что у него все же остается немного времени и денег, чтобы пошуровать по манхэттенским магазинам насчет нового оборудования для своего гнездышка. Ведь мы живем в быстро меняющемся мире, и вполне возможно, что прежнее оборудование уже устарело. Может, в Манхэттене торгуют уже унитазами новейшей конструкции. Какими? Моей фантазии не хватает, чтобы вообразить, что там, на Западе, могут придумать. Может, какие-нибудь унитазы стереофонические или такие, которые перерабатывают поглощаемое ими сырье в чистое золото? Там, на Западе, в жажде наживы до чего только не додумаются!
Мы завершаем наш портрет. Его художественное своеобразие состоит в том, что герой предстает одновременно и в виде обнаженной натуры, и в шляпе с прямыми полями, в машине собственной и в машине персональной, в кругу своих покровителей, в кругу клевретов, в кругу семьи и в кругу вещей. Он один во многих лицах. Он одновременно выступает с высокой трибуны и заседает на сессии исполкома, выносит в суде кому-нибудь приговор и пишет в газете подвал по поводу очередного обострения классовой борьбы.
Но вот, странное дело, на словах он борется как раз с тем, к чему сам стремится всеми своими помыслами. Паразит из паразитов, громким голосом, заглушая других, распевает он: «но паразиты никогда». Он борется с проявлениями мещанской психологии, но кто мещанин больше него? Он критикует буржуазный образ жизни, делая все для того, чтобы жить именно буржуазно. Он разоблачает низкопоклонство перед заграницей, но сам вцепляется в каждую вещь, на которой налеплена иностранная этикетка. Говорят, что идеология мешает ему стать иным. Если бы так! Это он-то сверяет каждый свой шаг по Марксу? Не слишком ли розовым выйдет портрет? Нет, пожалуй, совсем иным представляется нам образ нашего героя. Маркса он выкинул из головы с тех пор, как сдал последний зачет по марксизму, а это было давно. Марксизм ему нужен как ширма, которой можно прикрыться. Дайте ему ширму другую, он прикроется ею.
