— Патологическое упрямство. Нежелание считаться с семьей. Эта ее бешеная страсть, совершенно противоестественная, неуместная для приличной женщины. Асоциальность. Это — от матери, — перечислила Ольга Алексеевна. — А что может быть от отца — лучше вообще не думать об этом. Она может оказаться воровкой, развратницей… Но даже если она просто тупица или хамка, этого уже достаточно, чтобы испортить нам жизнь.
Ольга Алексеевна и сама уже думала, не поехать ли в разведку, но отбросила этот план как неконструктивный. Можно съездить, но что это даст? Что такого могут сказать соседи и учителя, чтобы это повлекло за собой решение — непременно брать? Что одиннадцатилетняя девочка не пьет, не привлекалась к суду?…О господи, к суду!..
На экране мельтешили Ипполит, Женя и Надя…
…— Олюшонок, ты спишь?.. Есть еще один очень важный аргумент — жилплощадь. Ты понимаешь, о чем я?.. У нас большая квартира в центре. Сейчас вся наша жизнь распланирована наперед. Если я буду жив-здоров, я сделаю квартиры девочкам. Если мне придется уйти на другую работу или на пенсию, мы разменяем нашу квартиру на три квартиры, одну нам и две девочкам. Наша жизнь и жизнь девочек в любом случае устроена навсегда. Ты понимаешь?..
Ольга Алексеевна устало кивнула — что ж тут не понять, их жизнь устроена навсегда.
— А если прибавить ко всему эту Нину, ситуация в корне меняется, — Андрей Петрович говорил медленно, значительно. — Мы должны будем ее прописать. ПРОПИСАТЬ! Ты понимаешь, что такое прописка?! Впоследствии она сможет претендовать на жилплощадь. Прописка — это навсегда.
— Конечно, мы не можем ее прописать в ущерб Алене и Арише, — согласилась Ольга Алексеевна.
Ипполит топтался на морозе под окнами, Женя и Надя остались одни…
Андрей Петрович закрыл глаза, повернулся на правый бок, — на левом боку запретили спать врачи, по-детски накрылся с головой одеялом и вдруг оттуда, из-под одеяла, вскричал шепотом, как всхлипнул:
— Ну, мы же не виноваты, я не виноват!.. Мы не можем взять девчонку, и точка!
— Ты не виноват, не виноват! Мы не можем ее взять, ты прав, прав, успокойся… — зашептала Ольга Алексеевна.
Андрей Петрович застонал тоненько, как ребенок, и Ольга Алексеевна прямо-таки физически почувствовала, как в ней нарастает злость, как она вся наливается злостью на Катьку. Не хватало еще, чтобы Катька из могилы попыталась разрушить их жизнь!
— Сердце, побереги сердце, — приговаривала Ольга Алексеевна и гладила, гладила любимую грудь, обходя пальцами жирные складочки так нежно и невесомо, будто ласкала младенца.
Три года назад врачи нашли у него нарушение сердечного ритма. До этого они ездили в отпуск вместе с девочками, попеременно в Крым и на Кавказ на дачи ЦК, но последние годы уезжали вдвоем в санатории 4-го управления. Отдых в санаториях немногим хуже, чем на дачах ЦК, и заодно можно провериться, подлечиться… Времени заняться своим здоровьем в течение года у него не было, а нарушение сердечного ритма диагноз хоть и не страшный, можно сто лет прожить, но чреватый неожиданностями — можно и не прожить…
Врач сказал, Андрею Петровичу при его нервной работе необходимо больше отдыхать, бывать на даче, хоть раз в неделю гулять по лесу. Госдача, огромный дом в Комарово на участке в 30 соток в сосновом лесу — гуляй-не хочу, но сколько раз было — приезжает на дачу и через час по звонку мчится в город…
Не нервничать! С такой работой попробуй сохранять спокойствие.
А теперь и дома, где он должен получать только положительные эмоции, — такое!
Ольга Алексеевна приподнялась на локте, зашептала:
— Андрюшонок, а если узнают?…Узнают, что у нас родная племянница в детдоме?.. Ты первый секретарь райкома, я член партии… Партия очень тщательно следит за нравственной стороной. Сдать родную племянницу в детдом… как это будет выглядеть?.. Да еще мать погибла при трагических обстоятельствах. Такое неординарное событие, взрыв в метро… Я не понимаю, откуда У НАС, в Советском Союзе, взрыв в метро?!
Андрей Петрович вздохнул.
— Это очень плохо выглядит — родная племянница в детдоме… А ты, Олюшонок, молодец, соображаешь…
Олюшонок про партийную работу много чего понимает. Партийные правила строги — в нравственном плане все должно быть идеально. В семье все должно быть идеально. Если в семье неурядицы, то ВСЕ. Второй секретарь, на место которого он когда-то пришел из завотделом, полетел всего лишь из-за подозрения в интрижке в своем аппарате. Бюро обкома только что освободило третьего секретаря из-за сына-подростка — мальчишка почитывал какую-то там запрещенную литературу…Родная племянница в детдоме — это вам не подросток-читатель, не интрижка, не разрушение семьи, но тоже плохо. Могут сказать — а как же гуманность и тому подобное, как мы выполняем свой, так сказать, общечеловеческий долг?.. Но все же это маловероятно. А Олюшонок при всем своем уме и понятии о партийной работе — женщина. Так за него боится, что не может сравнить риски.
Девочка в детдоме — это, можно сказать, похоронили гадкую тайну навсегда. А вот девочка живет у них в семье — это мина замедленного действия. Если потребуется его уничтожить, запросто раскопают, ЧЬЯ дочь эта Нина. Компромат ТАКОЙ убойной силы — в семье одного из руководителей Ленинграда проживает дочь человека, у которого руки в… тьфу, гадость какая! — такой компромат может свалить его в считаные часы.
Олюшонок про партийную работу много чего понимает. Много, но не все. Она не знает, КАК это, когда валят в партийных органах… страшно. Если ты оступился, тот, кто выше тебя по положению, тебя изничтожит, не успокоится, пока не унизит тебя, как собаку, а за ним остальные, все по очереди плюнут в душу, все вытопчутся…Его топтали, и он топтал сам, такие правила, ничего не попишешь… О-ох… На кону его карьера, его жизнь.
— Все! Спать! — рявкнул Андрей Петрович и зашевелился, устраиваясь удобней, подтыкая под себя одеяло.
Ольга Алексеевна покосилась на мужа — слава богу, спит.
— Мама, моя Надя приехала… — сказал Женя.
…— Поживем, увидим, — отозвалась мудрая Женина мама.
Ольга Алексеевна встала, выключила телевизор, легла в постель, подумала вдруг: «А ведь у них ничего не получится… у Мягкова и Барбары Брыльска, у Нади и Жени, — ничего у них не получится… слишком они…» — и, не додумав, ЧТО Надя и Женя слишком, слишком влюблены, слишком эгоистичны, уже окончательно — Андрей Петрович спит, больше они не будут разговаривать, — свернулась в клубок, закрыла глаза, поплыла в сон, и… Она не поняла, сколько прошло времени, — прошло несколько минут, как она задремала, или уже утро…
— Я сказал — все. Хватит этого цирка! Чтобы я больше никогда о ней не слышал! — решительно произнес Андрей Петрович совершенно несонным голосом. — Больше не говори мне о ней, как там ее зовут, Нина… неважно. Мы ее удочерим. Официально. Поедешь и заберешь девчонку к чертовой матери. Завтра утром скажешь водителю, пусть купит билет.
— У меня уже есть билет, на послезавтра, — сонным голосом ответила Ольга Алексеевна.
— А лекции? Как же твои лекции? — хлопотливо спросил Андрей Петрович, словно хватаясь за последнюю возможность НЕ БРАТЬ.
— Я уже договорилась, меня заменят. Я свои конспекты дам…
Ольга Алексеевна очень ревностно относилась к лекциям, каждый год заново конспектировала классиков марксизма-ленинизма. В кладовке на кухне на полках хранились конспекты, за годы ее учебы и преподавания они заполонили все полки. Андрей Петрович над ней подшучивал: «У людей в кладовках соленые грибы, варенье, — в хозяйстве экономия, а у нас сплошная политэкономия…. Маркс и Энгельс ничего нового за этот год не написали». «Я осмысливаю по-новому, в соответствии с текущим моментом», — обидчиво отвечала Ольга Алексеевна.
— Андрюшонок… Андрюшонок, мы же порядочные люди. Ты добрый, ты у меня порядочный, несмотря на… на все, — пробормотала Ольга Алексеевна. — …И знаешь что?.. В войну люди в деревнях прятали партизан и не боялись…
— Спи уже, спи…
Он ее любил, за все, за ее странные оговорки, за конспекты в кладовке вместо солений и варенья, за некоторую необычность мышления. Она часто высказывалась неожиданно, непонятно. Казалось бы, при чем здесь партизаны? Но в этот раз он ее понял, — партизаны при том, что их решение было очень смелым.
Эта сцена со стороны кажется опереточной: «нет!» и тут же «да!», «ни за что не возьмем!» и тут же «поеду и заберу…», как о давно решенном деле.
Андрей Петрович не спросил: «Почему ты без меня решила? А если бы я сказал не брать?» Ольга Алексеевна не спросила: «А почему ты передумал?» Но слова были не важны. Они были так близки, что обоим было ясно, что за «нет, не возьмем» стояло уже принятое решение — девочку взять.
