– Ну... – Она стянула платок, и я охнула:
– Лидка Вистунова! Господи, неужели ты?
– Дошло наконец. – Она хмыкнула. Господи, это действительно была она, наша вруша. Хотя узнать ее было довольно сложно.
– Столько лет прошло, извини, – оправдывалась я за неловкость.
– Да чего там. – Она махнула рукой. – Я понимаю, узнать меня не просто. – Она замолчала, а я лепетала:
– Косынка, понимаешь, ну, ни бровей, ни глаз не видно.
– Не в косынке дело, – опять усмехнулась она. – Не косынка меня изменила, а жизнь, – сказала она и отвела глаза. – Ну, как живешь? Судя по тебе, – она кивнула, оглядев меня, – все в порядке.
– Слава Богу, – ответила я, почему-то смущаясь. – Сын, муж, работа, не без проблем, разумеется, – отчитывалась я, – но, в общем, грех жаловаться, бывает хуже.
– Бывает, – согласилась она и попросила сигарету.
– Ну а у тебя-то как? Ничего про тебя неизвестно, только слухи какие-то мутные ходят.
– Мутные, – кивнула она.
Я посмотрела на часы.
– Спешишь? – спросила она.
– Да нет, все нормально, – ответила я, кривя душой. Мне-то, конечно, уже надо было бы поторопиться.
Она молча и жадно курила и смотрела в сторону. Надо было как-то выбираться из этой ситуации.
– А ты приехала сюда или живешь поблизости? – наконец спросила я.
– Живу, – кивнула она, – снимаю комнату у бабульки и живу круглый год. Хожу сюда, помогаю, чем могу, всякие мелкие дела, полы мою, подсвечники чищу, в общем, при монастыре.
Я молча кивнула. Потом она затушила сигарету и, помолчав, сказала:
– Сын у меня тут, в послушниках. Третий год. А я вроде бы как при нем. Чтобы видеть его, ну, понимаешь?
Я кивнула.
– Судьба у него трудная. Была компания дурная, фарца, наркотики, тюрьма маячила. Еле успела его с того света вытащить. Пока чуда не случилось. К Богу пришел. А до этого я дочку похоронила – она из окна выскочила. От несчастной любви. Они с братом не разлей вода были, вот он и сорвался тогда. Все прошли – и клиники, и экстрасенсов, и знахарей. Ничего не помогло. Только Господь пожалел.
Она тяжело вздохнула и перекрестилась. Я сидела в абсолютном оцепенении и не знала, что сказать.
– А муж? – наконец произнесла я.
– Что муж? – усмехнулась она. – Муж объелся груш. Сначала стал квасить по-черному, а потом и вовсе свалил – нашел себе молодую, из бывших дочкиных подружек. Как живет, не знаю, неинтересно. А я вот тут, сбоку припека. Только бы быть к сыну поближе. Так и спасаюсь.
Она вытерла ладонью сухие глаза и опять повязала косынку. Я не знала, как мне быть, что тут скажешь? «Держись, Лидка, крепись, все обойдется»? Какие уж тут слова, какие утешения. Но она сама спасла ситуацию:
– Ну, мне пора, дел по горло. – Она кивнула и пошла к воротам.
– Держись, Лида, – по-дурацки все же посоветовала я ей.
Она махнула рукой. Я еще посидела на ящике, выкурила еще сигарету и, тяжело поднявшись, двинулась к Ларискиному дому – благо было недалеко.
Там уже вовсю шла гульба. Столы были накрыты на улице, дымились мангалы, и пахло солнцем, молодой скошенной травой и сочным, душистым жареным мясом.
– Господи, ну куда ты подевалась? – подлетела ко мне встревоженная подруга.
Я извинилась и села за стол. И почувствовала, как смертельно хочу есть. Да и вообще пора отключиться, сделать нормальное лицо, а то как-то неловко – свадьба все-таки. Молодежь уже резвилась вовсю. Периодически кто-то громко кричал «Горько!» и настаивал на продолжительных поцелуях молодых. Народ постарше, в основном Ларисины соседи, сидел за столом, выпивал, закусывал, сплетничал и даже уже пытался затянуть песню.
После двух рюмок водки меня немножко отпустило. И даже захотелось погорланить о том, что было, то было. И про то, как заалел закат. Выход из стресса, наверное. Молодые переоделись – юная невеста сняла пышное платье и отколола длинную, в пол, фату, влезла в пестрый, цветастый сарафан и явно вздохнула с облегчением. Переоделся и жених, снял торжественный темный костюм и надел джинсы и майку. Торжество момента отступило, и расслабленная и радостная молодежь отправилась на речку – купаться. Женщины начали убирать со столов. На маленькой Ларискиной кухоньке с низким потолком я встала у мойки и принялась мыть посуду. Хотелось переключиться, но тяжкие мысли все равно лезли в голову. Вымыв немыслимую гору тарелок, я вышла на улицу. Очень ломило спину. Молодежь еще не вернулась с речки, а на столах уже все было накрыто к чаю – закипали два огромных пузатых самовара. Мне подумалось о том, как чудно начался этот день, какой лад и покой были на душе, а сейчас вот муторно так и тревожно. Бедная, бедная Лидка. Бедная наша вруша. Вот уж досталось человеку по полной программе, врагу не пожелаешь. И как все это вынести, уму непостижимо. Да и за что? Ну не так уж она плоха, эта Лидка, да, имеет странную страстишку, но вполне же невинную, в конце концов. И кому от этого плохо? Хотя кто там что знает – кому, за что и почему.
Возле меня на лавочку опустилась немолодая полная женщина, скорее всего тоже местная жительница. Одета она была в простое сатиновое платье, турецкие шлепки на ногах, дешевые розовые сережки в ушах, остатки «химии» на плохо прокрашенных волосах, золотые зубы, короткие, натруженные пальцы.
– Хорошо у вас тут, – сказала я. Надо же было что-то сказать.
Она кивнула:
– Суеты мало.
Мы замолчали.
– А эту давно знаешь? – спросила она.
– Лариску? Давно, лет двадцать тому.
– Нет, я не про Лариску. Я про чумовую говорю.
– Какую чумовую? – не поняла я.
– Ну какую-какую, про ту, с кем ты у ворот трекала. Я так понимаю, что не в первый раз вы увиделись, – объяснила она.
– Вы имеете в виду Лидию? – наконец дошло до меня. – Давно, давнее не бывает, учились вместе в одном классе.
– А-а, – протянула женщина и опять замолчала.
– Вот судьба какая! – сказала я и глубоко вздохнула. – Кошмар ведь, а не судьба.
Женщина с каким-то удивлением посмотрела на меня.
– Жалеешь ее, что ли? – словно удивилась она.
– А что, ее не за что жалеть? – возмутилась я. – Дочь погибла, муж сбежал, сына еле спасла. И сейчас ее жизнь тоже не сахар. – Я почти обиженно замолчала.
– Не пойму, о чем это ты, – нахмурилась женщина. – За что эту стерву жалеть? Какая дочь, какой сын? Не было у нее отродясь ни дочери, ни сына. Про мужа не знаю, врать не буду. – Она замолчала, сурово поджав губы.
– Да что вы, вы просто не в курсе, – продолжала горячиться я. – У нее страшная судьба, страшная. – Я начала повторяться. – Дочь ее покончила с собой, сын был наркоман, погибал почти, только здесь и спасся. А она – она при нем, только бы видеть его почаще, живет у чужих людей, только бы быть к нему поближе.
– К кому к нему-то? – почему-то разозлилась на меня Ларискина соседка. – Это я-то не в курсе? Перебрала ты, что ли, девка? Какая дочь, какой сын? Любовник у нее тут молодой, пацан совсем, двадцать пять лет. Из приличной семьи – родители такие солидные, дипломаты, что ли. В загранке они были, когда он с этой связался, зеленый еще совсем, двадцати лет не было. И начали они гульбанить во весь рост. Да так гульбанили, что он все из родительской квартиры вынес. Учиться бросил, пил с этой на пару, из ресторанов не вылезали. Родители вернулись, а он уже и не человек вовсе. Совсем пропащий стал. От этой гадины его никак оторвать не могли. Увозили, прятали, а он опять с ней сходился. На иглу, говорят, подсел. Мать его несчастная мне самой все это рассказывала. Не было от этой стервы никакого спасу – так к нему приклеилась. Не знаю, какими уговорами, правдами-неправдами, привезли его родители сюда. Здесь он в послушниках. Думали, не найдет. А она здесь через год объявилась. Только он стал в себя приходить. Я почему все это знаю – она угол у моей кумы снимает. И шастит в монастырь каждый день – опять воду мутит. Все уговаривает его уехать. Парень совсем измучился, высох, глаз не поднимает. И сколько он так выдержит? Слаб человек-то. Не знаю, может, это любовь такая, только все равно грешница она великая. – Женщина тяжело вздохнула и замолчала. А спустя несколько минут уверенно добавила: – А детей у нее никогда не было. Это точно.
С шумом вернулась молодежь, и все снова стали рассаживаться за столы. Соседки помогали Ларисе разливать чай и резать пироги. А я все сидела на лавочке и не могла встать. То самое состояние, про которое говорят: пыльным мешком по голове. Лучше не скажешь. И хуже тоже. Потом кто-то окликнул меня, и я села за стол. Уезжала я вечером с какими-то друзьями молодых – в их машине нашлось место и для меня. Хотя Лариска уговаривала меня остаться на пару дней. Но мне почему-то хотелось скорее уехать. Разболелась голова, и очень захотелось домой – встать под теплый душ, выпить таблетку фенозепама и провалиться в сон. Слишком много событий и впечатлений для одного дня и для одной меня. Слишком много.
Я ехала на заднем сиденье и молча смотрела в окно. На душе было ох как погано. Надо встряхнуться, приказала я себе. Нельзя же из-за этой чокнутой дряни так себя разрушать. Все мне в минус.
