В присутствии врача и медсестры Эме заполнила нужные документы; они поставили свои подписи. Кумико, сотрясаемая рыданиями, сунула дарственную в карман и пообещала вернуться утром. Она уходила невыносимо долго, посылая ей воздушные поцелуи до тех пор, пока не скрылась в глубине коридора.
Оставшись одна, Эме наконец испытала облегчение и умиротворенно улыбнулась, глядя в потолок.
«Бедная дурочка, – подумала она, – ты, наверное, на седьмом небе от радости, что разбогатела: какое разочарование тебя ждет, когда я умру. Вот тут-то ты поплачешь по-настоящему. Надеюсь, что отныне я тебя больше не увижу».
Бог, в которого Эме не верила, без сомнения, услышал ее просьбу, ибо на рассвете она впала в кому и несколько дней спустя скончалась, так и не придя в себя.
Сорок лет спустя Кумико Крук – самое крупное состояние Японии, королева косметической промышленности, некогда представительница ЮНИСЕФ, пожилая дама, обожаемая прессой за успех, обаяние и щедрость, так объясняла на пресс-конференции свои широкомасштабные гуманитарные акции:
– Я отдаю часть прибыли на борьбу с голодом и раздачу бесплатных лекарств неимущим в память о доброй подруге моей юности, француженке Эме Фавар, завещавшей мне на смертном одре картину Пикассо, продав которую, я и основала свою компанию. Хотя я была для нее всего лишь знакомой, она настояла на том, чтобы я приняла этот бесценный дар. С тех пор мне всегда казалось нормальным, что прибыль, которую приносит бизнес, в свою очередь помогает другим людям. Эта женщина, Эме Фавар, была воплощением любви. Она верила в человечность, как никто другой. Я унаследовала от нее это качество, и это, помимо картины Пикассо, был ее самый прекрасный дар.
Все, чтобы быть счастливой
По правде говоря, ничего бы не случилось, если бы я не сменила парикмахера.
Моя жизнь могла бы продолжаться мирно, в видимости счастья, если бы на меня не произвел столь сильное впечатление бешеный аллюр Стаей по возвращении из отпуска. Обновленная! Из горожанки на излете молодости, растворившейся в четырех детях, она благодаря короткой стрижке превратилась в прелестную спортивную и динамичную блондинку. На миг я заподозрила, что она укоротила ниспадающие пряди для того, чтобы скрыть следы удавшейся пластической операции – что проделывали все мои подруги, подвергшиеся лифтингу, – однако, убедившись при очередном взгляде, что ее лицо не претерпело никакого хирургического вмешательства, я пришла к выводу, что она нашла идеального парикмахера.
– Идеального, моя дорогая, просто идеального. «Лаборатория волос», улица Виктора Гюго. Да, мне говорили о нем, но, знаешь, с парикмахерами, как с мужьями: годами свято веришь, что у тебя-то самый лучший!
Удержавшись от саркастических замечаний по поводу тщеславия вывесок («Лаборатория волос», надо же!), я записала, что следует от ее имени обратиться к Давиду – «он гений, моя дорогая, настоящий гений!».
В тот же вечер я предупредила Самюэля о грядущей метаморфозе:
– Я подумываю о том, чтобы сменить прическу.
Удивленный, он несколько секунд разглядывал меня.
– Но зачем? Мне кажется, тебе и так хорошо.
– Ах, ты всегда всем доволен, даже никогда меня не покритикуешь!
– Ты упрекаешь меня в формальном подходе?… Ну а что тебе не нравится в собственной внешности?
– Все. Мне хочется перемен.
Он тщательно зафиксировал мое заявление, будто за его фривольностью проступали более глубокие мысли; этот испытующий взгляд побудил меня сменить тему разговора, а позже выйти из комнаты, так как мне вовсе не хотелось оказаться объектом для его проницательных розысков. Главное качество моего мужа – это внимательное отношение ко мне, доведенное до предела, что порой тяготит меня: любая оброненная мною фраза просеивается сквозь сито, анализируется, расшифровывается, причем так тщательно, что я шутя нередко доверительно сообщаю друзьям, что, похоже, вышла замуж за собственного психоаналитика.
– Жалуйся-жалуйся, – отвечают они. – Деньги у вас есть, он хорош собой, умен; он любит тебя и выслушивает все, что ты говоришь. Чего же вам еще недостает? Может, детей?
– Нет, не сейчас.
– Ну вот, стало быть, у тебя есть все, чтобы быть счастливой.
«Все, чтобы быть счастливой». Эту формулу я слышу чаще всего. Интересно, люди адресуют ее и другим или же приберегают только для меня? Стоит мне выразить свое состояние, позволив себе капельку свободы, мне тут же бросают в лицо пресловутое «все, чтобы быть счастливой». Такое впечатление, будто рявкают: «Заткнись! Ты не имеешь права жаловаться!» – и захлопывают дверь перед носом. Между тем я вовсе не собираюсь жаловаться, я всего лишь пытаюсь выразить точно – и с юмором – промелькнувшее ощущение собственной беспомощности… Быть может, это связано с тембром моего голоса, похожего на голос моей матери, в котором есть какая-то униженная плачущая нотка, что и создает ощущение, будто я жалуюсь? Или мой статус богатой наследницы, удачно вышедшей замуж, препятствует малейшему публичному проявлению сколько-нибудь сложных мыслей? Пару раз я опасалась, что, несмотря на все усилия, скрываемая мною тайна все же проступает в каких-то словах, но этот страх быстро улетучивался, так как я пребывала в уверенности, что в совершенстве владею собой. Никто на свете, кроме нас с Самюэлем – и нескольких специалистов, стреноженных профессиональной скромностью, – не ведал об этом.
Итак, я направилась в «Лабораторию волос», на улицу Виктора Гюго, и там мне действительно пришлось напоминать себе о чудесном преображении, свершившемся со Стаей, чтобы выдержать оказанный прием. Жрицы, облаченные в белые балахоны, забросали меня вопросами о здоровье, питании, занятиях спортом, заставили изложить всю историю моих волос, прежде чем выдать «баланс волосяного покрова»; вслед за этим меня оставили на десять минут среди индийских подушек с чашкой травяного отвара, отдававшего коровьим навозом, чтобы затем представить Давиду. Тот торжественно возвестил, что займется мною, будто зачисляя меня в некую секту после успешно пройденного испытания. Самое скверное – у меня возникло ощущение, будто я просто обязана поблагодарить его.
Мы поднялись этажом выше, в салон, выдержанный в простых и чистых линиях, обставленный в стиле «внимание! я вдохновлялся тысячелетней индийской мудростью!». Там армия босоногих весталок взяла меня на свое попечение: педикюр, питательная маска, массаж.
Давид внимательно изучал меня, а я тем временем рассматривала его рубашку, обнажавшую изрядно волосатую грудь, размышляя, действительно ли он парикмахер от бога. Он вынес вердикт:
– Я подрежу волосы, слегка притемню цвет у самых корней, потом мы плоско уложим их с правой стороны, а слева, напротив, придадим им объем. Настоящая асимметрия. Это вам пойдет. Иначе ваше столь правильное лицо покажется заключенным в тюремную камеру. Нужно высвободить вашу фантазию. Порыв ветра, скорее, порыв ветра! Неожиданность.
Я улыбнулась вместо ответа, хотя, если бы я посмела реагировать более непосредственно, я бы его просто пригвоздила к месту. Ненавижу всякого, кто угодил в цель, всякого, кто приблизился к моей тайне; между тем мне пришлось пренебречь этой ремаркой и воспользоваться любезно предложенной накидкой, чтобы придать себе обличье, которое как раз поможет скрыть эту тайну.
– Что ж, в погоню за приключениями! – провозгласила я, чтобы приободрить гения парикмахерского искусства.
– Не желаете, чтобы одновременно занялись вашими руками?
– С удовольствием.
И вот тут джинн был выпущен из бутылки. Давид позвал некую Натали, расставлявшую баночки на стеклянных полках. И при виде меня последняя выронила все, что держала в руках.
Тишину святилища волосяного покрова нарушил грохот бьющихся флаконов. Бормоча извинения, Натали бросилась собирать с пола осколки.
– Я и не предполагал, что произведу такой эффект, – пошутил Давид, стремясь свести все к банальному происшествию.
Я согласно кивнула, не поддавшись на его уловку: ведь я ощутила панику этой Натали, порыв ветра на своей щеке. Она испугалась именно при виде меня. Но почему? Мне казалось, что мы незнакомы – у меня хорошая память на лица, – но все же порылась в памяти.
Когда она поднялась с коленей, Давид произнес мягко, но с некоторым раздражением:
– Хорошо, Натали, а теперь мы с мадам ждем вас.
Она снова побледнела, стиснув руки.
– Я… я… Давид, мне что-то нехорошо.
Оставив меня на несколько мгновений, Давид спустился с ней в гардероб. Через несколько секунд он появился вновь, ведя другую сотрудницу.
– Вами займется Шакира.
– А что, Натали больна?
– Вероятно, женские штучки, – откликнулся он с неприязнью, адресованной всему женскому роду с его недоступными пониманию перепадами настроений.
Сообразив, что дал выход собственному женоненавистничеству, он, осекшись, вновь стал расточать очарование.
