Всегда холодный и твердый, словно скала зимой, монах как будто оттаял, потеплел, размягчился.
Игорек точно знал, что так резко, тем более в хорошую сторону, люди не меняются, но и данную метаморфозу рассматривал не как чудо, а как недоразумение. Он не знал, как вести себя с переменившимся монахом, но, приняв накануне свое решение, не мог вести себя иначе как с вызовом.
Сразу после службы началась исповедь.
Староста всегда исповедовался первым, и Игорек направился к аналою. При этом в руках его не было списка совершенных за отчетный период грехов. Оставшиеся за спиной это наверняка заметили, но о. Мартирий не обратил внимания на пустые ладони Игорька.
Староста подошел к монаху и встал напротив, не согбенный, с испуганным взглядом, как раньше, а прямой, и глядел насмешливо и победно.
Но и этого изменившийся в самую неожиданную сторону монах не замечал.
Потом они молчали, долго молчали, и со стороны это напоминало памятную историю с объявлением Натальи Васильевны святой с последующим ее публичным ржанием. (Упоминание Натальи Васильевны дает нам здесь возможность коротко сказать о трех сестрах, отсутствовавших на той службе. Они в это время сидели у Людмилы Васильевны дома, причем та буквально выпроводила своего Шалаумова на улицу, чтобы он не мешал их женскому разговору, и, прежде чем пойти попить чайку к Нехорошеву, Геннадий Николаевич удивленно наблюдал с улицы за тем, как его жена вместе с Натальей Васильевной настойчиво убеждают в чем-то явно растерянную Светлану Васильевну, как будто научают чему, что она считает для себя недопустимым.)
Игорек молчал, и о. Мартирий молчал, и очевидно, что это не могло продолжаться вечно.
Никто не знал, чем такая исповедь кончится, но, как и в случае с Натальей Васильевной, все кончилось неожиданно – исповедующий возложил на голову исповедуемого епитрахиль с явным намерением отпустить так и не названные грехи.
Игорек испугался. Выглядывая из-под жесткой православной парчи, как пленный фриц из-под колхозной рогожи, он встревожено напомнил:
– Но я же ничего не сказал!
Кажется, Игорек сделал все, чтобы его грехи не были отпущены, но в свою очередь о. Мартирий делал все, чтобы их отпустить, и его «все» было сильней.
– Иногда молчание говорит больше, чем слова, – проговорил пастырь, еще больше теплея взглядом, после чего из его улыбающихся уст зазвучали слова тайносовершительной молитвы:
– Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами своего человеколюбия да простит ти, чадо Игоря, вся согрешения твоя…
– Но я же Левит не переписал! – напомнил Игорек, чуть не забыв о главном, но о. Мартирий понимающе и принимающее кивнул, мол, знаю, помню, и закончил:
– И аз недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь.
Вообще в тот вечер о. Мартирий исповедовал на удивление быстро и легко, и лишь первая в жизни исповедь Рубеля заняла почти три часа, да и то потому, что художник говорил, не умолкая, размахивая руками и то и дело стуча себя по башке, а иногда и бия в челюсть.
Игорек подходил к аналою с вызовом, а отходил сокрушенный – исповедь всегда облегчала и ободряла, а эта, безмолвная, навалилась на плечи новой непонятной тяжестью.
Он только что знал, как будет дальше жить, а теперь перестал знать.
Из церкви Игорек сразу ушел к себе в Подсобку и лег спать.
Налет и Лавруха пришли чуть позже и немедленно последовали примеру старосты.
Но не спали, так как знали, что староста не спит.
Хотя Игорек делал вид – лежал неподвижно и дышал ровно, как Гагарин перед полетом.
Но Гагарин государственную комиссию обманул, а Лавруху с Налетом обмануть было нельзя. Шуйца и Десница лежали неподвижно и дышали ровно, осуществляя между собой беззвучную связь, обмениваясь информацией о душевном состоянии старосты своего храма. История с росписью, точнее с ее исчезновением, была их рук дело. Стерев новое и восстановив старое, Шуйца и Десница (они были в этом уверенны) спасали всех: Игорька, Рубеля, отцов – только о чуде совсем не думали.
За стенкой бубнили, вели свои странные разговоры отцы.
Слышно было хорошо, а понималось плохо.
Внезапно Игорек поднялся и начал быстро одеваться.
– Ты куда, Игорек? – спросил Налет, изображая зевоту.
– Куда надо, – глухо ответил тот, натягивая кроссовки.
Игорек вошел в храм, запер за собой дверь на ключ и задвижку и хотел было включить электрическое освещение, но тут же передумал – охрана могла прийти с проверкой, а он не желал сейчас никого видеть, тем более – объясняться.
Это был его, Игорька, храм, и не только потому, что был посвящен разбойнику, каковым сам он по приговору являлся, и не потому, что храмовая икона с него была писана, и не потому даже, что крест на маковке – его, Игорька, пожизненный крест, а потому, что каждая дощечка здесь, каждый гвоздик, каждый шурупчик прошли через его руки: он все это доставал, выбивал, выпрашивал, обменивал, а то и просто воровал, чтобы православный храм ИТУ 4/12-38 был лучшим (а он и был лучшим!) во всей системе исполнения наказаний, об этом даже писали в журнале «ИУ, ИТУ, ИЗ и ИК», это все подтверждали, вызывая у Игорька не греховную, а законную гордость. Он знал здесь каждый выступ стены, каждое углубление помнил и, в полной темноте ни разу ни на что не натолкнувшись и не споткнувшись, нашел большую праздничную свечу, которую выносил на амвон во время службы, запалил ее и огляделся.
Внутри храм был восьмигранным, напоминая о православной звезде, и это была его, Игорька, осуществленная идея, чем тоже гордился. Держа обеими руками перед собой свечу, он прошел вдоль стен, увешанных иконами, сначала по часовой стрелке, затем против, не зная, около кого остановиться, и остановился около себя. Долго всматривался в свое приукрашенное изображение, то приближая свечу, то отдаляя, потом с отвращением отвернулся и повторил движение по кругу.
На подоконнике стояла «новенькая», о. Мартирий так ее назвал и приказал туда поставить, «потому что завтра она снова к Челубееву в кабинет вернется, теперь уже навсегда». Игорек не стал спрашивать, что это значит, и хотел возразить, что в окружении Моисея Мурина и других второстепенных святых Богородице не место, но вовремя себя остановил: «Меня это уже не касается».
Он не успел разглядеть икону, когда Хозяин передал ее ему («Не видел и больше не увижу»), и теперь исследовал со свечой каждый ее сантиметр, решая – молиться у нее или продолжить поиск.
Игорьку трудно давались молитвы у богородичных икон, потому что все они так или иначе напоминали мать.
Вот и сейчас Богородица смотрела, как мать в свой приезд в зону: «Я мать твоя».
Игорек завидовал Шуйце и Деснице, которые любили своих матерей, и у иконы Богородицы всегда обретали душевный покой.
Он – никогда.
Игорек знал про Семистрельную, видел ее изображение, но впервые подробно рассмотрел.
Стрелы были как кинжалы.
«Не кинжалам же молиться», – раздраженно подумал он и продолжил движение, не задерживая взгляда на Моисее Мурине и других.
Игорьку не просто нужно было сейчас помолиться, он хотел быть наконец услышанным и понятым, поэтому так тщательно выбирал для этого место.
Искал Христа…
Хотя тут тоже имелись у Игорька претензии.
Начать с рождения, с Рождества то есть.
Почему в хлеву, а не в гостинице? Номеров не хватило? А забронировать можно было?
Кто?
Да те же ангелы! Вместо того чтобы рулады в небе выводить: «Слава в вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение…»
Какое благоволение, когда построить были всех должны, как он, Игорек, построил.
А не можете строить, ангелы, так хотя бы бытовые условия обеспечьте! И пиарить нужно было, конечно: «Бог родился!» – не в полях первым попавшимся пастухам объявлять, а в города лететь, где полно народу, и в первую очередь богатюков-олигархов к делу подключать.
Э-эх…
Многое, очень многое в Евангелии вызывало у Игорька недоумение, раздражение даже.
Было, было, но зачем же все рассказывать? Записали-то ведь не сразу, было время подумать, что рассказывать, а про что и промолчать. Что-то подправить, а кое-что вовсе вычеркнуть.
«Господь прослезился».
Разве так герои делаются?
Герои не должны плакать, во всяком случае – на виду.
И неужели нельзя было про щеки вычеркнуть?
Да эти «щеки» сколько народу от Христа отвратили, из-за них небось мусульмане мусульманами стали, потому что нормальному человеку противно думать, что он должен левой стороной повернуться, после того как ему по правой вмазали.
Вера?
Так гораздо больше было бы веры и верующих, если б в Евангелиях было все как надо записано.
«Доверили бы тогда это дело мне – в церковь бы все полетели и всё понесли, как летели в зону заочницы в ответ на мои прелестные письма, неся с собой деньги и пирожки», – немного смущаясь, думал иногда Игорек.
