— Что я должен сказать?
— Говори, что попало. Слова не имеют значения. Главное — мимика, жесты…
— Меня примут за идиота.
— Вот и хорошо. Произноси, что угодно. Узнай насчет цены.
— Тем более, меня примут за идиота. Кто же цен не знает? Да еще на пиво.
— Тогда спроси их — кто последний? Лишь бы губы шевелились, а уж я потом смонтирую. Текст будет позже записан на магнитофонную ленту. Короче, действуй.
— Выпейте для храбрости, — сказала Галина.
Она достала бутылку водки. Налила мне в стакан из-под кофе.
Храбрости у меня не прибавилось. Однако я вылез из машины. Надо было идти.
Пивной ларек, выкрашенный зеленой краской, стоял на углу Белинского и Моховой. Очередь тянулась вдоль газона до самого здания райпищеторга.
Возле прилавка люди теснились один к другому. Далее толпа постепенно редела. В конце она распадалась на десяток хмурых замкнутых фигур.
Мужчины были в серых пиджаках и телогрейках. Они держались строго и равнодушно, как у посторонней могилы. Некоторые захватили бидоны и чайники.
Женщин в толпе было немного, пять или шесть. Они вели себя более шумно и нетерпеливо. Одна из них выкрикивала что-то загадочное:
— Пропустите из уважения к старухе-матери!..
Достигнув цели, люди отходили в сторону, предвкушая блаженство. На газон летела серая пена.
Каждый нес в себе маленький, личный пожар. Потушив его, люди оживали, закуривали, искали случая начать беседу.
Те, что еще стояли в очереди, интересовались:
— Пиво нормальное?
В ответ звучало:
— Вроде бы нормальное…
Сколько же, думаю, таких ларьков по всей России? Сколько людей ежедневно умирает и рождается заново?
Приближаясь к толпе, я испытывал страх. Ради чего я на все это согласился? Что скажу этим людям — измученным, хмурым, полубезумным? Кому нужен весь этот глупый маскарад?!..
Я присоединился к хвосту очереди. Двое или трое мужчин посмотрели на меня без всякого любопытства. Остальные меня просто не заметили.
Передо мной стоял человек кавказского типа в железнодорожной гимнастерке. Левее — оборванец в парусиновых тапках с развязанными шнурками. В двух шагах от меня, ломая спички, прикуривал интеллигент. Тощий портфель он заткал между коленями.
Положение становилось все более нелепым. Все молчат, не удивляются. Вопросов мне не задают. Какие могут быть вопросы? У всех единственная проблема — опохмелиться.
Ну что я им скажу? Спрошу их — кто последний? Да я и есть последний.
Кстати, денег у меня не было. Деньги остались в нормальных человеческих штанах.
Смотрю — Шлиппенбах из подворотни машет кулаками, отдает распоряжения. Видно, хочет, чтобы я действовал сообразно замыслу. То есть, надеется, что меня ударят кружкой по голове.
Стою. Тихонько двигаюсь к прилавку.
Слышу — железнодорожник кому-то объясняет:
— Я стою за лысым. Царь за мной. А ты уж будешь за царем…
Интеллигент ко мне обращается:
— Простите, вы знаете Шердакова?
— Шердакова?
— Вы Долматов?
— Приблизительно.
— Очень рад. Я же вам рубль остался должен. Помните, мы от Шердакова расходились в День космонавта? И я у вас рубль попросил на такси. Держите.
Карманов у меня не было. Я сунул мятый рубль в перчатку.
Шердакова я действительно знал. Специалист по марксистско-ленинской эстетике, доцент театрального института. Частый посетитель здешней рюмочной…
— Кланяйтесь, — говорю, — ему при встрече.
Тут приближается к нам Шлиппенбах. За ним, вздыхая, движется Галина.
К этому времени я был почти у цели. Людская масса уплотнилась. Я был стиснут между оборванцем и железнодорожником. Конец моей шпаги упирался в бедро интеллигента.
Шлиппенбах кричит:
— Не вижу мизансцены! Где конфликт?! Ты должен вызывать антагонизм народных масс!
Очередь насторожилась. Энергичный человек с кинокамерой внушал народу раздражение и беспокойство.
— Извиняюсь, — обратился к Шлиппенбаху железнодорожник, — вас здесь не стояло!
— Нахожусь при исполнении служебных обязанностей, — четко реагировал Шлиппенбах.
— Все при исполнении, — донеслось из толпы.
Недовольство росло. Голоса делались все более агрессивными:
— Ходят тут всякие сатирики, блядь, юмористы…
— Сфотографируют тебя, а потом — на доску… В смысле — «Они мешают нам жить…»
— Люди, можно сказать, культурно похмеляются, а он нам тюльку гонит…
— Такому бармалею место у параши…
Энергия толпы рвалась наружу. Но и Шлиппепбах вдруг рассердился:
— Пропили Россию, гады! Совесть потеряли окончательно! Водярой залили глаза, с утра пораньше!..
— Юрка, кончай! Юрка, не будь идиотом, пошли! — уговаривала Шлиппенбаха Галина.
Но тот упирался. И как раз подошла моя очередь. Я достал мятый рубль из перчатки. Спрашиваю:
— Сколько брать?
Шлиппенбах вдруг сразу успокоился и говорит:
— Мне большую с подогревом. Галке — маленькую.
Галина добавила:
— Я пива не употребляю. Но выпью с удовольствием…
Логики в ее словах было маловато.
Кто-то начал роптать. Оборванец пояснил недовольным:
— Царь стоял, я видел. А этот пидор с фонарем — его дружок. Так что, все законно!
Алкаши с минуту поворчали и затихли.
Шлиппенбах переложил камеру в левую руку. Поднял кружку:
— Выпьем за успех нашей будущей картины! Истинный талант когда-нибудь пробьет себе дорогу.
— Чучело ты мое, — сказала Галя…
Когда мы задом выезжали из подворотни, Шлиппенбах говорил:
— Ну и публика! Вот так народ! Я даже испугался. Это было что-то вроде…
— Полтавской битвы, — закончил я.
Переодеваться в автобусе было неудобно. Меня отвезли домой в костюме государя императора.
На следующий день я повстречал Шлиппенбаха возле гонорарной кассы. Он сообщил мне, что хочет заняться правозащитной деятельностью. Таким образом, съемки любительского фильма прекратились.
Театральный костюм потом валялся у меня два года. Шпагу присвоил соседский мальчишка. Шляпой мы натирали полы. Камзол носила вместо демисезонного пальто экстравагантная женщина Регина Бриттерман. Из бархатных штанов моя жена соорудила юбку.
Шоферские перчатки я захватил в эмиграцию. Я был уверен, что первым делом куплю машину. Да так и не купил. Не захотел.
Должен же я чем-то выделяться на общем фоне! Пускай весь Форест-Хиллс знает «того самого Довлатова, у которого нет автомобиля»!
