На кухне появился муж Нины. Он был в сатиновых трусах и в майке. Стал шумно пить воду, после чего скрылся.
— Все время лежит и смотрит в стену, — сказала Нина. — Переживает.
Жизнь на сорок пятом году показала полковнику большую фигу. Видимо, он целыми днями лежал и рассматривал свою жизнь с фигой на конце.
Гости съезжались к восьми часам. В основном — молодежь, племя младое, незнакомое. Преимущественно — девушки. Катины подруги. Грузчик своих друзей пригласить не решился, а может, у него их и не было. Родителей тоже не было. Отца — никогда (кроме момента зачатия). А мать жила в деревне и не смогла выбраться.
Марьяна весь день простояла на ногах и так устала, что хотелось одного: уйти и лечь на Мишино место. Миша к восьми часам воспрял, надел штатский костюм — синий в полоску — и выглядел хоть куда: «Джеймс Бонд по-советски». Он реагировал на молодых девушек, явно предпочитая блондинок. Нина стояла с приклеенной улыбкой.
Шумно уселись за стол.
Катя оказалась права: все в момент было сметено могучим ураганом молодых аппетитов. И никто не увидел красоты зеленых полянок с мухоморчиками. Жених ел, не переставая, будто включили в розетку. Его отвлекали только крики «горько». Тогда он поднимался и майонезными губами впивался в Катю. И было видно, что парень он бывалый и целуются они не в первый раз.
Миша в эти минуты каменел лицом и старался не смотреть, как мызгают его дочь, чистую голубку.
В какой-то момент всех накрыло теплом и счастьем застолья. Нина как бы смирилась с происходящим и даже хватила водки. Но вдруг горько разрыдалась. Все решили — от счастья. И только Марьяна видела, как безутешно и тяжело она плачет. Будто у гроба.
Марьяна тихо выбралась из-за стола. Накинула пальто. Вышла на улицу.
Неподалеку за углом светился окнами телеграф. Он работал круглосуточно. Марьяна вдруг поняла, зачем она вышла. Позвонить домой. Прикоснуться голосом к своей жизни. Что они сейчас делают? Колька, наверное, уже спит. У него манера сбивать простыню и одеяло в общий ком, и он валялся, как подкидыш в тряпках. Бог его подкинул Марьяне. Как будто зажег свечку. И все осветилось в ее жизни до последнего уголочка. Все стало ясно: зачем так долго любила Аркадия? Чтобы завязался плод любви. Зачем они оба работают, каждый на своей ниве? Чтобы взрастить свой сад.
Улица, по которой шла Марьяна, — из тех давних санкт-петербургских времен. Все дома разные. Стиль — артнуво или постмодерн.
Марьяна не очень в этом понимает. Аркадий — понимает.
Марьяна вошла в помещение телеграфа. Женщина за окошечком штамповала конверты. Марьяне почему-то вспомнились письма из-за границы в нарядных конвертах. Сверху пишется имя адресата: кому письмо. Потом улица. Дом. Город. В конце страна. Страна — в самом конце. Главное — человек. А на наших конвертах все наоборот. Страна — в начале, человек — в конце. Людей много, а страна одна.
Марьяна вошла в автомат. Набрала номер. Ожидала услышать междугородные шумы, но голос возник сразу. Как из космоса.
— Ну что ты сравниваешь? — спросил мужчина.
Марьяна поняла, что случайно подключилась к чужому разговору. Хотела положить трубку, но помедлила. Голос был знаком.
— Что ты срав-ни-ва-ешь? — повторил мужчина.
Эта манера говорить по слогам принадлежала Аркадию. Когда он что-то хотел доказать, то выделял каждый слог. И голос был его — низкий, глубокий. Аркадий — меланхолик, говорит, как правило, лениво, но сейчас в его голосе прорывалась сдержанная страсть.
— У тебя дело, люди, путешествия. У тебя есть ты. А у нее что? Сварить, подать, убрать, помыть. Она живет, как простейший организм. В сравнении с тобой она — инфузория-туфелька.
— Но живешь ты с ней, а не со мной, — ответил женский голос.
— Мне ее жаль. А тебя я люблю.
— Любовь — это не количество совокуплений. А количество ответственности. Я тоже хочу, чтобы меня жалели и за меня отвечали. И хватит. Давай закончим этот разговор.
— Подожди! — вскричал Аркадий.
— Когда началась война в Афганистане? — вдруг спросила женщина.
— Не помню. А что?
— У нас с тобой все началось в тот год, когда наши ввели войска в Афганистан. А сейчас война уже кончилась. А мы с тобой все ходим кругами. Вернее, ты ходишь кругами. Мне надоели самоцельные совокупления, за которыми ничего не стоит. Я сворачиваю свои знамена и отзываю войска.
— Подожди! — крикнул Аркадий.
— Опять подожди…
— Не лови меня на слове. Я сейчас приеду, и мы поговорим.
— Если ты будешь говорить, что твоя жена инфузория-туфелька, а у сына трудный возраст, — оставайся дома.
— Я сейчас приеду…
Раздались короткие гудки.
Марьяна посмотрела на трубку и опустила ее на рычаг.
Постояла.
Снова набрала. Шипение, соединение, длинные гудки. Уехал. А Колька? Куда он его дел? Взял с собой? Бросил одного? А если он проснется?
Марьяна вышла из будки. Женщина за окошечком продолжала штамповать конверты. Всего три минуты прошло. Ничего не изменилось за три минуты: улицы привычно скрещивались возле телеграфа. Одна прямо, другая под углом. Ходят люди. Стоят дома. У Нины — свадьба.
Марьяне казалось, что она в аквариуме, как рыба. Между ней и окружающей средой — стена воды, потом толща стекла. За стеклом люди, а она — рыба.
Марьяна сделала шаг. Еще один. Надо было идти. И она пошла. И добралась до нужного места. Свадьба. Едят и пьют. А некоторые танцуют в другой комнате. Топчутся как-то.
Никто не заметил отсутствия Марьяны. Она прошла на кухню и начала мыть тарелки. Тарелки были свалены как попало, надо было освободить от объедков и рассортировать: большие к большим, средние к средним.
В кухню вошла Нина и сказала:
— Да брось ты, завтра все вымоем. — Она села на стул. — Ты заметила, ни грамма не выпил… На собственной свадьбе… Даже рюмки не поднял.
Нина ждала реакции. Марьяна молчала. Потом подняла голову и спросила:
— Когда началась война в Афганистане?
— В семьдесят шестом, кажется… Надо у Миши спросить. Он знает. А что?
Лицо Марьяны было напряженным, как у глухонемой.
В семьдесят шестом году. Сейчас девяносто второй… Шестнадцать лет у него другая. Шестнадцать лет — целая жизнь. Совершеннолетие. А она ничего не заметила. Они вместе спали. Зачинали Кольку. Значит, он спал с двумя. Там были самоцельные и качественные совокупления. Там он любил. А ее — жалел.
Аэроплан рухнул в помойную яму. С большой высоты. Отбило все внутренности. Очень больно. Хорошо бы кто-нибудь пристрелил. У Миши наверняка есть пистолет. Но зачем привлекать других людей? Можно все сделать самой. Выбежать на улицу и броситься под машину. Все. Несчастный случай. Никаких разбирательств. Никто не виноват. Правда, у Нины прибавится хлопот. Заказывать гроб. Грузить. Но грузчик уже есть.
На тарелке кусок ветчины. Нетронутый. Выбрасывать? Или завтра доедят. Грузчик доест.
Колька спит в тряпках, как сирота. Кому он нужен? Кто будет завязывать ему тесемки, проверять железки? Кольке — восемь лет. Значит, он родился в середине той любви. Значит, Аркадий предал Афганку, когда зачал и родил Кольку. Она не захочет терпеть Кольку в своем доме. Сдадут в интернат. Там его будут бить и отнимать еду. Он научится воровать и втягивать голову в плечи, ожидая удара. Нет! Она никогда не подставит своего сына. Но и в дерьме жить не желает. Она выгонит Аркадия, как собаку. Пусть идет вон из ее чистого дома, блудит по подъездам. А впрочем, эта Афганка где-то живет… У нее есть помещение. Вот пусть и забирает к себе и качественно совокупляется: утром, днем, вечером и ночью. Беспрепятственно.
Большие тарелки окончились. Начались средние. Сервиз красивый — белый с синим. Похож на английский. Но чешский.
Аркадий соберет свой чемодан и уйдет. Чемодан и иконы. Больше она ему ничего не отдаст. Да он и сам не возьмет. А на что жить? Профессии — никакой. Можно сунуться в малое предприятие, секретаршей. Кольку на продленку. Целый день без присмотра. Он превратится в дитя улицы. Научится матерным словам.
Аркадий, конечно, будет подкидывать денег. Не даст пропасть. Но это зависит от того, как они расстанутся. С каким текстом она его выгонит. Значит, надо выбирать слова.
А вдруг не придется выбирать. Ведь неизвестно, о чем они сегодня договорятся с Афганкой. Может быть, Аркадий захочет прожить еще одну новую жизнь, с новыми детьми.
Он встретит ее утром на вокзале и все скажет. Произнесет. Она отреагирует:
— А я знаю.
— Откуда? — удивится он.
— Я слышала по телефону.
Он подумает и скажет:
— Тем лучше.
Потом соберется и уйдет. Из дома уйдет Аркадий и вынесет тепло. Зачем тогда этот дом? Просто жить и терпеть каждый день?
Тарелка упала и разбилась. Черт! Сервизная тарелка. Марьяна стала собирать осколки и опускать их в ведро.
