— Уильям, с моей точки зрения, тут судорога на судороге и судорогой погоняет, — заметила она.
— Анна-Елизавета, тут просто музыка, очень много музыки, — подмигнул ей в ответ Уильям.
Джек занервничал и стал считать канделябры — стеклянные и серебряные, всего двадцать восемь.
— А потом мы займемся джоггингом! — сказал Джеку доктор Хорват. — А после этого поужинаем, вы, я и Уильям. Надо девушкам и выходной дать!
— Превосходно, я жду с нетерпением! — ответил Джек.
— К сожалению, сегодня мы идем не в "Кроненхалле", — сказал доктор Хорват, — но место все равно очень милое и приятное. Хозяин хорошо меня знает и обожает вашего отца, всегда завешивает зеркала, когда принимает нас! — во всеуслышание прошептал доктор Хорват. — Разве это не великолепно?
— Bitte, Клаус! — взмолилась доктор Крауэр-Поппе.
Джек понял, что она будет переворачивать для Уильяма страницы; тот был готов начать. Внизу никто не смотрел в их сторону, прихожане лицезрели лишь суровый наказ из Евангелия от Матфея: "Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи".
Уильям вытянул руки над мануалом, на уровне плеч, и сделал глубокий вдох. Джек заметил, что люди внизу выпрямили спины — ага, значит, они тоже услышали вдох, значит, это сигнал к началу.
— Начинаем! — сказал доктор Хорват, наклонил голову и закрыл глаза.
Руки Уильяма словно покоились на невидимой подушке из теплого воздуха, напоминая пару ястребов, парящих в небе и поджидающих добычу. Внезапно Уильям отпустил их — и началась баховская мелодия, хоральная прелюдия "Liebster Jesu, wir sind hier" ("Дорогой Иисус, вот мы здесь").
— Tranquillo[31], — мягко сказал по-итальянски доктор Хорват.
И Джек стал слушать, как играет папа. Поражало, как он играл — двигались только руки и ноги, сам же Уильям застыл словно каменное изваяние; слушатели как бы вторили ему — не вставали, не уходили, что там, даже позу никто не сменил. Удивительно! Неподвижно стояли и Джек, и доктор Хорват, и доктор Крауэр-Поппе. Джек не знал, как другие, но его ноги и не думали уставать — он просто стоял рядом и впитывал звуки. А Уильям знай себе играл все свои любимые вещи, "классические стандарты", как выразилась Хетер.
Прошло чуть больше часа, собравшиеся услышали и Генделя, и всех остальных. Когда папа начал токкату и фугу ре минор Баха — знаменитую вещь, самую любимую у проституток в Аудекерк, доктор Хорват толкнул Джека в бок.
— Нам почти пора, — сказал он.
Разумеется, Джек уходить не хотел, но он заметил, что Анна-Елизавета не сводит с него глаз. Джек доверял ей, он доверял им всем. Под токкату и фугу ре минор не слишком приятно спускаться по лестнице, но тем не менее доктор Хорват и Джек покинули Уильяма и доктора Крауэр-Поппе. Папа был слишком сосредоточен и не заметил, как они ушли.
В церкви было тепло, все двери и окна распахнуты настежь. Контрапункты Баха изливались наружу, на площадь; снаружи, на паперти и под деревьями музыка звучала не так громко, как внутри, но было слышно каждую ноту, словно ты и не покидал церковь Св. Петра.
Тут-то Джек и увидел, что во всех окнах и дверях окружающих площадь зданий стоят люди. Куда ни посмотри — везде лица, лица, лица; никто не движется, никто не произносит ни звука — все обратились в слух.
— Конечно, зимой не так! — сказал доктор Хорват. — И все равно его приходят слушать.
Джек стоял у подножия лестницы, ведущей ко входу в церковь, посреди маленькой площади, слушал и смотрел на слушающих людей. Рабочие давно бросили работу и неподвижно стояли на лесах, словно солдаты на посту; инструменты их лежали в сторонке. Но вот рабочий с молотком снял рубашку, те, что пилили, закурили, а четвертый взял в руки кусок трубы и замахал им, как дирижерской палочкой!
— Клоуны! — сказал доктор Хорват и посмотрел на часы. — Пока мест ни одной судороги!
Музыка звучала то все громче, то тише и тише.
— Это еще не конец? — спросил Джек. — Папа еще будет играть?
— Он сыграет еще одну вещь, последнюю.
Оглянувшись, Джек понял, что рабочие на лесах знали программу не хуже доктора Хорвата, они явно стали к чему-то готовиться.
Неожиданно Бах замолк — и в тот же миг из церкви рекой полились люди, точнее, семьи и женщины с детьми. Иные, с совсем маленькими детьми, просто-таки бежали; в церкви остались лишь взрослые и молодежь.
— Трусы! — презрительно сплюнул в возмущении доктор Хорват и с силой топнул ногой. — Джек, готовьтесь. Увидимся позже — нас ждет джоггинг!
Джек понял, что скоро доктор Хорват оставит его, а еще понял, что узнал последнюю вещь, правда, потому только, что ему играла ее в Старом соборе Св. Павла сестра. Разве забудешь эту музыку из фильма ужасов, Боэльманову токкату! Рабочие тоже, видимо, узнали Боэльмана — наверно, Уильям всегда заканчивал этой вещью свои выступления. Судя по всему, заметил также Джек, рабочие знали и что будет дальше.
В Эдинбурге, выйдя из собора, Джек не расслышал ни ноты; здесь же, в Цюрихе, из распахнутых окон и дверей на его уши обрушилось что-то неимоверное. Как он только не оглох! Джек не настолько хорошо знал токкату, чтобы услышать первую папину ошибку, первую судорогу — другое дело доктор Хорват, тот поморщился, словно ему прищемили дверью палец.
— Мне скоро туда! — воскликнул он.
Последовала вторая ошибка, а за ней третья — теперь даже Джек слышал их.
— Судороги? — спросил он доктора Хорвата.
— Вы представить себе не можете, какая пытка для него играть эту Боэльманову вещицу, Джек, — сказал тот, — но он не в силах бросить.
Джек вообразил себе, как папу слушали в Амстердаме проститутки, не внутри, а снаружи Аудекерк, как они, каким бы поздним ни был час, не смели покинуть квартал, пока Уильям Бернс не уберет руки с клавиатуры.
Последовала четвертая ошибка, и доктор Хорват сорвался с места.
— Мне нужно быть там, когда он начнет раздеваться! — крикнул он Джеку, перепрыгивая через три ступеньки.
Музыка продолжала громыхать — невидимый преследователь гнался за кем-то, настигая свою жертву; то была идеальная сцена погони, ничего страшнее себе и вообразить нельзя. Может быть, мне удастся снять такую сцену в следующем фильме, подумал Джек, может, мне удастся уговорить папу сыграть для нее Боэльманову токкату, точно так, как сегодня, оглушительно громко, с ошибками и со всем остальным.
Одна ошибка следовала за другой, даже Джек это понимал. Рабочие на лесах встали на изготовку.
— У меня есть сын! — заорал что есть мочи Уильям, перекрикивая гибнущую под не попадающими по клавишам пальцами токкату. — У меня есть дочь и сын!
Тут, видимо, у него окончательно свело руки, и он изо всех сил обрушил сжатые кулаки на мануал. Из башни с часами в ужасе выпорхнула стая голубей, а рабочие начали петь.
— У меня есть сын! — пели они; подумать только, даже английский выучили, слушая Уильяма Бернса! — У меня есть дочь и сын!
Энтузиазма у исполнителей было явно больше, чем музыкальных способностей, но Джек не мог не влюбиться в них.
— Venite exultemus Domino! — распевал Уильям, как поют псалмы.
Джек понимал, о чем эти слова — потому только, что Хетер ему перевела.
— Идемте, восславим Господа! — пел их отец. — У меня есть сын! У меня есть дочь и сын! Идемте, восславим Господа!
И рабочие пели вместе с ним.
Из церкви выходили люди — Боэльман закончился, сцена погони рассеялась, ничто никому больше не угрожало. Джек знал, что в этот миг папа раздевается, а может, уже и разделся до конца; что в этот миг в санатории Кильхберг медсестра Бляйбель или ее родной брат-санитар готовят ледяную воду. Затем Уильяму дадут расплавленный парафин, а потом снова ледяную воду, как и говорила Анна-Елизавета.
Скоро Уильям Бернс будет стоять голый посреди церкви Св. Петра, а может, уже и стоит — в обществе одних лишь своих татуировок, а еще докторов Хорвата и Крауэр-Поппе, которые, дождавшись этого момента, начнут его аккуратно и быстро одевать. А после этого сразу повезут обратно в клинику.
Концерт закончился, но рабочие на лесах до сих пор аплодировали. В эту секунду Джек понял, что и он, и его отец всю жизнь играли для многих, многих зрителей — хотя в детстве Джека согревала мысль, что он играет для одного лишь папы. Придется им, кстати, об этом поговорить, продолжить папин спор с мисс Вурц о "единственном зрителе" и многие-многие другие споры.
Джек покинул площадь и пошел по узеньким улочкам, разбегающимся в разные стороны. Папина паства окружала его толпой, он шагал в гуще его верных слушателей. Какое восхитительное чувство — знать, что здесь его место, что здесь его родной город Цюрих, который еще долго пребудет таковым — до тех пор, пока Уильям Бернс не уснет на иголках, а может, и позже.
Он подумал, надо бы вернуться в отель "Шторхен" и переодеться во что-нибудь спортивное — его ждет джоггинг.
