– О чем же ты хочешь со мной говорить?
– Ни о чем.
– Тебе нечего мне сказать?
– Вот именно.
– Лгунья. Ты же сердита на меня. Тебя так и подмывает закатить мне скандал.
– Ты слишком высокого мнения о себе.
– Я больше не твой лучший друг?
– По-твоему, ты теперь можешь им быть?
– Вот и отлично. Я никогда не хотел быть твоим лучшим другом.
– Надо было сказать мне об этом в первый же день.
– Так вот в чем ты меня упрекаешь? Разве можно обижаться на человека за скрытность?
– Скрытность? Ты хочешь сказать: фальшь, ложь, двуличие?
– Вот видишь, я был прав: ты злишься на меня.
– Нет. Злость – чувство близкое к любви. Ты же вызываешь у меня только отвращение.
– Что я сделал такого отвратительного? Я люблю тебя, а ты меня не любишь. В этом никто не виноват. Я долго скрывал от тебя свою любовь, зная, что она безнадежна. Да, я сглупил, признавшись. Ясно, что этого делать не следовало. Но ты не думаешь, что я достаточно наказан твоей реакцией?
– Нет.
– А я-то считал тебя самой доброй на свете.
– Вот-вот. Давай, скажи, что это я во всем виновата.
– Я же говорю, что никто не виноват. Это печальная история. Зачем кого-то винить?
Зазвонил телефон. Это бы Ксавье. Насколько я понял, он отменял назначенное свидание. Я был этому рад. Лицо моей любимой стало несчастным.
– Этот парень все так же обходителен!
– У него много недостатков. Но все равно в сравнении с тобой он просто святой.
– Не надо преувеличивать. По-твоему, это причина, чтобы остаться с ним?
– Тебя это не касается.
– Ты неделями рассказывала мне о нем все, вплоть до самых интимных подробностей, а теперь это меня не касается?
– Если б ты знал, как я об этом жалею!
– А я? Думаешь, мне не было мучительно выслушивать твои бесконечные откровения?
– Тебе некого винить, кроме себя. Если бы ты с самого начала сказал мне правду, я не стала бы тебе ничего рассказывать.
– Будь у тебя хоть капля чуткости, ты угадала бы эту правду, не дожидаясь моего признания. У тебя перед глазами был миллион признаков, и ты могла бы запросто раскрыть мою тайну.
– Опять я виновата, – насмешливо улыбнулась она.
От этой улыбки я вышел из себя.
– Ты просто дура. Ты губишь свою жизнь с этим идиотом, который уже сколько времени тебя истязает, а меня, чье единственное преступление в том, что я люблю тебя, гонишь как собаку.
Она встала, взяла зеркало и протянула его мне.
– Ты думаешь, я не знаю, как я уродлив?
– Похоже на то.
– Это подло. Она засмеялась:
– Ну конечно. Теперь я подлая.
– Ты не можешь себе представить, как я от этого страдал и сейчас страдаю…
– Да брось. В твоем факсе ты написал, что твоя образина – дар небес.
– Вчера ночью на меня что-то нашло, я спятил. Если б ты знала, как я жалею…
– Бедный страдалец.
– Как ты можешь – ты! – издеваться над человеком, которому и так плохо? Я ничего не понимаю. У тебя самое черствое и бесчувственное сердце на свете.
Она расхохоталась:
– Это точно. Давай я вкратце обрисую тебе ситуацию. Эпифан – самый уродливый человек на Земле, Таким он родился, и понятно, что это не его вина, но ничего не поделаешь. Эпифан вырос и влюбился. В кого? В красивейшую, по его мнению, девушку на всей планете. Увы, его любимая по имени Этель не ответила ему взаимностью. Почему? Потому что она девушка легкомысленная, неспособная оценить высокие душевные качества этого человека. Что за ограниченное создание эта Этель! Ей бы знать, что нельзя судить по внешности! Надо учиться видеть сердцем, и все такое прочее. Бедный Эпифан, оскорбленный в лучших чувствах! Ах, если бы ему досталась девушка с возвышенной душой, которая разглядела бы истинную красоту за его уродством. Ничто не ново в подлунном мире: такое уже случалось с несчастным Квазимодо, способным лишь на самые чистые чувства. С этим жалким чудовищем, рожденным быть жертвой.
Этель говорила, и глаза ее метали молнии. Я никогда не видел ее такой. Она продолжала:
– Но почему-то, как бы случайно, когда наш Квазимодо-Эпифан влюбляется, он не выбирает уродливую девушку с прекрасной душой, чтобы открыть спрятанные в ней сокровища и осчастливить избранницу единением их сердец. Нет, нашему герою этого не нужно, он и не смотрит на дурнушек.
– Послушать тебя, я просто преступник.
– Именно так я и считаю. Быть Тартюфом – преступно. Месье-обладатель-прекрасной-души, чемпион по внутренней красоте, строящий из себя мученика своей внешности и обличающий суетность общества, требует, чтобы его любили за скрытые от глаз достоинства. А за какие, интересно, скрытые от глаз достоинства ты полюбил меня?
– У тебя их хватает.
– Смею надеяться. Но ведь не за эти добродетели ты пал к моим ногам.
– Откуда тебе знать?
– Какое лицемерие! Ты только и говорил, что о моей красоте.
– Это не мешало мне увидеть в тебе тысячу других качеств.
– Я тебя умоляю! Всякому фарисейству есть предел. До меня ты любил кого-нибудь?
– Никогда.
– Тогда совсем скверно. Первая любовь – не шуточки. Как же прикажешь верить твоим речам о праведной борьбе с внешним, если, чтобы влюбиться, ты дожидался встречи с той, кого считаешь прекраснейшей на свете? Хуже всего то, что ты выставляешь меня стервой. Но стервец – ты! Ты требуешь от меня величия души, на которое сам не способен. Ты хочешь, чтобы я закрывала глаза на твою внешность, и строишь из себя жертву, потому что я на это не согласна. А ведь будь я такой же уродиной, как ты, ты бы и не взглянул в мою сторону!
– Мне нечего возразить. С логикой у меня действительно что-то не так. Я непоследователен, но это же не преступление.
– В данном случае – преступление. Ужасно получить такое дивное любовное письмо от человека, которого невозможно полюбить.
– Наконец-то хоть одно доброе слово!
– Никакое оно не доброе, а горькое. Я бы душу продала, чтобы получить такое письмо, но не от тебя.
– Твой Ксавье не способен написать ничего подобного, если ты его имеешь в виду.
– Знаю. И знаю, что ты – единственный человек, способный на такую любовь.
– Я тебя не понимаю. Только что ты оскорбляла меня, корила за то, что я люблю тебя из низких побуждений, а теперь говоришь, что моей любви нет равных.
– Увы, одно другому не противоречит. Твоя любовь уходит корнями в дерьмо – наверно, поэтому так хороши ее цветы. И по той же причине она мне претит. Если бы твое признание не потрясло меня, я сочла бы его жалким; но оно не показалось мне жалким, нет – оно показалось мне гадким. Что я могла ощутить, кроме гадливости, обнаружив, что единственный мужчина, который любит меня так, как я мечтала быть любимой. – чудовище и отвратительный урод?
– Твои слова меня бесконечно радуют и бесконечно печалят.
– Радоваться тут нечему, Эпифан.
– Знать, что мои слова тебя тронули, – это уже счастье.
– Тронули? Ты ничегошеньки не понял. Меня от них вывернуло. В конце твоего факса ты пишешь о соединении наших тел. Но, чтобы лечь с тобой в постель, я прежде должна лишиться рассудка.
– Можно лишиться рассудка, но не потерять чистоту помыслов. Как я.
– В тебе нет ничего чистого.
– Ладно. Допустим, что во мне нет ничего чистого. И все-таки, неужели мне совсем не на что надеяться?
– Не на что! Совсем!
– Но если тебе нравятся мои слова, мы могли бы любить друг друга письменно.
– Ты спятил. Нет ничего более плотского, чем слова. Не настаивай, Эпифан. У нас с тобой ничего не может быть. Я очень жалею, что встретила тебя.
Повисло молчание. Я выложил свой последний козырь:
– Ошибаешься. Нас с тобой кое-что связывает, только ты об этом не знаешь.
– Что же это?
– Рога. Ты сохранила ту диадему из фильма?
– В которой я играла быка? Да.
– Можешь мне ее подарить? Ты не представляешь, что она для меня значит.
– С условием, что после этого ты исчезнешь из моей жизни.
– Клянусь.
Этель принесла рога и отдала их мне:
– Я не знала, что ты еще и фетишист.
– Ты никогда не была так прекрасна, как с этими рогами на голове.
Я провел пальцем по кончику рога – выступила кровь.
– Осторожно. Они очень острые. Когда я играла роль быка, я могла сто раз пропороть матадора по-настоящему.
Ей не следовало этого говорить. Она меня провоцировала.
– И даже ни капельки нежности ко мне в тебе не осталось, Этель?
Она посмотрела на меня с грустью:
– Я бы хотела испытывать к тебе нежность, Эпифан. Я бы хотела быть извращенной или идиоткой, чтобы ответить на твою любовь. Если бы я любила тебя, думаю, что была бы безумно счастлива. Порой я даже проклинаю себя за то, что оказалась не способна тебя полюбить. И тебя проклинаю – за то, что поманил меня такой прекрасной любовью. Ничего и никогда у нас с тобой не может быть.
– Может.
– Что же? – устало вздохнула она.
– Прощальный поцелуй.
– И только-то? – Она улыбнулась.
