И вот однажды в пятницу, когда был дома, он взял ручку и бумагу. Лег на живот, подложив подушку под грудь, и начал писать.
«Салям, я к вашим услугам.
Надеюсь, дела ваши всегда будут хороши. Уверен, что вы знаете отправителя и правильно его идентифицируете. Ваш покорный слуга пишет для вас это письмо, и я имею надежду, что вы дадите себе труд ответить мне, чтобы я вышел из неопределенности и узнал мою судьбу, чтобы закончилось это мое неопределенное состояние. Вы, несомненно, заметили, что ваш покорный слуга влюбился в вас, и в этом отношении мои дни и ночи не различаются между собой — и днями я думаю о вас, и ночами.
Эту важную тайну я до сего времени никому не открывал — даже моей матери, которая произвела меня на свет, выкормила молоком и вырастила, сопроводив до нынешнего моего возраста и занимаемой должности. Перед соседями и родственниками она гордится своим сыном, и она не знает об этой тайне. Знаете только вы и я, и Господь, Который всегда заботится о своих хороших рабах, не давая им сбиться с пути и пойти по плохой дорожке, став грешниками. Я здесь говорю не о себе. Я — грешник, но вы — чисты, и Аллах любит вас. Возможно, ради вас Господь и мои грехи отпустит и простит мои плохие дела.
Если бы я знал ваше имя… Я бы написал его и был спокоен, но сейчас я пишу только то, что говорит мне сердце. Я хочу, чтобы мы с вами поженились. Я сейчас, этим письмом, делаю вам предложение. Имею надежду, уповая на Господа, что вы согласитесь, и мы, мало-помалу, начнем наши отношения. Однако, прежде чем вы согласитесь, как следует подумайте, чтобы позже не возникло сожаления, раскаяния или горечи. Я говорю с вами откровенно. Я не хочу принести вам несчастья.
Не смотрите на внешнее, на то, что я работаю в банке штатным сотрудником. У меня нет хорошего, настоящего образования. Я рос без отца, некому было отлупить меня и сделать человеком. В основном, я взрослел в кофейне Али-Индуса. Вы не думайте, что Али-Индус плохой человек. Он мне поистине был как отец. И вообще именно с его подачи я поступил в банк. Однако моей матери Али-Индус не нравится. Она говорит, что кофейня — неподобающее место. Согласен, но все равно со мной все кончено, я обесчещен. Вы поняли, что я написал? Я обесчещен. Вы сами видели, как я блевал у ресторана «Сарбенд». Богом клянусь, вашим именем клянусь, моя душа и тело не приняли эту гадость, извергли ее. Вы сами видели, как сильно меня рвало. Сколько блевотины вышло. Душу и кишки вывернуло. Мое тело отказалось принять эту мерзость. И я дал зарок. Я последними словами ругал себя, свою душу, однако дорогой вашей души я не коснулся. Все это вина Ильяса и Байрама-длинного. Это они меня сбили с пути. Я грешник, однако вы — чисты. Вы — как ангел небесный. Поэтому подумайте, как следует.
Откройте ваши глаза и посмотрите, с кем вы думаете вступить в брак. У меня нет ни дома, ни состояния, ни нормальной семьи, я всего лишь кассир. Но клянусь клятвой мужчины и клянусь Богом, который над нами: я очень сильно влюблен в вас, не помню, чтобы я когда-либо был так влюблен. Ради Аллаха, не смейтесь. Я уже не могу ни спать, ни есть. Я не знаю, что мне делать. Я схожу с ума. Имейте снисхождение ко мне.
Это письмо я, не знаю, каким способом, но передам вам. Сжальтесь над тем, кто любит вас больше всего на свете, и ответьте мне. Не убейте мою надежду. Мое счастье и несчастье — в ваших руках. И, во имя Аллаха, не делайте меня несчастным. Я не плохой человек. Я не припомню, чтобы сделал кому-нибудь подлость.
На этом кончаю, я и так доставил вам головную боль, а я не хочу мешать вашим школьным урокам и учебе. Скоро я пойду в мечеть, пожертвую на свечи во имя непорочных имамов, опущу деньги в ящик и попрошу у Господа, чтобы вы согласились; и обряд наш можно будет совершить в благоприятные дни месяца хордад[12]. Прощаюсь с вами, до встречи. Мое упование — на это письмо. Вот номер телефона нашего филиала банка. Дома у нас телефона нет, а то бы я вам его дал. Еще раз до свидания.
Исмаил Сеноубари».
Он вложил письмо в конверт, смочил языком клапан и заклеил конверт. Клей клапана был сладковатый. Исмаил встал и положил конверт в нагрудный карман пиджака. Поужинал и рано лег спать — но во рту его все еще была сладость, напоминающая сладость леденцов в детстве, которые он долго сосал и получал удовольствие, но не насыщался. Всю ночь шел дождь, упорный и монотонный, все не кончался и не давал заснуть. Исмаил ворочался в постели, с одного бока на другой, а порой ложился на спину и лежал, уставившись в потолок. Он представлял себе завтрашний день, когда передаст ей это письмо, с одним только «Здравствуйте». Голос будет прерываться и дрожать, и руки, протягивающие ей письмо, будут трястись. Весь завтрашний день сосредоточился в этой сцене. Хотя не было гарантии, что это удастся. Все будет, как обычно. Будут рельсы железной дороги и будут поезда, которые идут с севера и в обратном направлении, и всякий раз старик-стрелочник перекрывает улицу Саадат с двух сторон, чтобы машины или велосипедисты не выехали на рельсы. Поезда приходят и уходят, и их гудки говорят о разлуке и чужбине. Старуха-нищенка с этими ее синими глазами, похожими на стеклянные, сидит напротив банка и, положив перед собой посох, требовательно просит у прохожих подать ей денег. И все остальные будут вести себя по-своему, так же, как всегда, проводя день до вечера. Солеймани, Хедаяти, Харири, Сафар — и даже Могаддам, который сообщает новейшие цены на продукты и одежду и постоянно причитает из-за их повышения.
Из громкоговорителя местной мечети донесся азан к утреннему намазу. Вместе с азаном слышался стук капель дождя по крыше и по стеклам окон. Исмаил сказал сам себе: «Азан возвещает утро. Мое утро!» Никогда раньше он так внимательно не вслушивался в азан. Этот призыв к молитве стал для него радостным и вдохновляющим. Каждое слово муэдзина вызывало сладкое беспокойство и приятную сердечную дрожь. Когда звуки ветра и дождя мешали слышать азан, возникало чувство разлуки — нечто наподобие тоски, однако молчаливой, скрытой и далекой, очень далекой. Такой далекой, что вообще не помнишь, кто, где и как. Но это была тоска, сердечная боль, мука, хотя и неопределенная, бесформенная, безликая, неизвестная. Исмаил не мог оставаться в постели. Он вскочил на ноги, подошел к окошку и чуть приоткрыл его. Холодный ветер подул ему в лицо. Он закрыл окно. Нужно было выйти во двор. Он надел рубашку и потихоньку прошел мимо спящих матери и Махбуба. Вышел во двор — дождь все еще шел, однако стал мельче и падал реже.
Когда Исмаил вышел из умывальной комнаты, азан все еще продолжался и дождь шел. Исмаил торопливо подошел к дому. Взялся за ручку, чтобы открыть дверь, однако почувствовал, что она не подается. Он оглянулся и увидел водопроводный кран. Он вспомнил, что не вымыл руки. Подошел к крану и тщательно вымыл руки с мылом. Между тем азан заканчивался. Голос муэдзина затихал. Оставались считанные секунды. И дождь сделался мельче. Исмаил взялся за ручку крана, а кран не закрывался. И тут Исмаилу пришла мысль совершить ритуальное омовение. Он решил прочесть намаз, а для этого следовало совершить омовение. Однако он не знал его порядок, забыл, что следует мыть вначале, руки или лицо. Колебался. Потом сказал сам себе: ясно же, что разумный человек сначала вымоет руки, а уж потом лицо! И помыл руки, подставляя их под кран до локтя и выше локтей. Потом сполоснул лицо. Торопливо обмыл также голову и ноги. Вспомнил, что ошибся, сначала надо было вымыть лицо, затем — руки. Но ему не захотелось опять начинать сначала. Он поднял лицо к небу, чтобы капли дождя омыли его. Мелкий-мелкий дождик капал на его лицо. Ему стало щекотно. Засмеявшись, он сказал: «Ну и омовение! Каноническое из канонических!» Он быстро вытер полотенцем руки и лицо и побежал к двери дома. На этот раз она открылась, и он вошел в комнату. Коврики для намазов были в комоде, который открывался и закрывался с громким скрипом. Исмаил постарался достать коврик как можно тише. Точного направления киблы он не знал. Он видел, что мать читала намаз, стоя лицом ко двору. Так же и он встал. Хотел произнести сначала азан и вступление, но передумал. «Если через громкоговоритель так красиво прочли, зачем еще я буду?» Сразу перешел к самому намазу, подняв обе руки и поставив ладони позади ушей, и произнес формулу прославления, «Аллах велик».
Однако он запутался — словно неопытный водитель, который включил не ту передачу. Сделал два раката[13]. Однако он не знал, что нужно говорить во время поясного и земного поклонов. Он говорил все то, что помнил, и скоро закончил намаз. Однако, закончив, подумал, что забыл о воздевании рук. Сидя на коленях, он поднял обе руки, посмотрел на вспученный потолок комнаты и на извилистые линии на своих ладонях, однако он, опять же, не знал твердо, какими словами заканчивать молитву — так же, как не уверен был в ее начале. Он закрыл лицо ладонями. опустил голову и тихо заплакал. Хотел закончить молитву и встать, но не мог. Рыдания стискивали его горло и не давали встать. В конце концов он не выдержал и застонал. Чтобы не разбудить мать и Махбуба, пытался сдержать рыдания, но от этого делалось только хуже. Он невольно раскачивался и всхлипывал. Его ладони намокли от слез. Ему казалось, что веки его вспухли, а глаза вылезают из орбит.
