Там же крутили и немногочисленные попадавшие в это захолустье фильмы; там в пять лет я увидел свое первое кино, сидя на коленях у бабушки, и именно тогда столкнулся с будущей своей профессией. Смотрели мы «Женевьеву Брабантскую», показавшуюся мне тогда очень страшным фильмом, и лишь много лет спустя я начал понимать, как скакали кони и откуда появлялись их огромные морды на простыне, растянутой между двух деревьев.
Дом, куда ночью прибыли мы с Рикардо, принадлежал изначально моему греческому деду, а теперь там жила моя мать, Кристина Кукумидес. Там же вырос и я. Построенный в 1900 году, он до сих пор хранит черты традиционного чилийского жилища: длинные коридоры, темные переходы, лабиринт комнат, огромная кухня, а чуть поодаль — сарай и пастбище. Тот край деревни, где он стоит, называется Лос-Наранхос («апельсины»), и там действительно стоит вечный запах горьких апельсинов среди буйных зарослей бугенвиллеи и других ярких цветов.
Переполненный эмоциями от того, что очутился в родных местах, я выскочил из машины, не дожидаясь полного торможения. Прошагав по пустым коридорам, я пробрался через темный внутренний дворик, но навстречу мне никто не выходил, кроме дурашливого пса, который принялся путаться под ногами. Я последовал дальше, не видя никаких следов человеческого присутствия. На каждом шагу перед глазами вставал какой-нибудь кадр из прошлого или доносился забытый запах. Наконец длинный коридор привел меня в гостиную, освещенную единственной тусклой лампочкой, и я увидел свою мать.
Мне открылась необычная картина. Просторная гостиная, с высокими потолками и гладкими стенами, а из всей мебели только кресло, в котором спиной к двери сидела мать, рядом печурка, и такое же кресло, в котором сидел мамин брат, мой дядя Пабло. В полной тишине, сосредоточенно, словно в телевизор, они оба смотрели в одну и ту же точку на белой стене. Я подошел к ним, уже не стараясь ступать потише, и, видя, что они даже не шелохнутся, сказал:
— А здороваться здесь, я гляжу, не принято?
Мама поднялась.
— Ты, наверное, друг кого-нибудь из детей. Дай я тебя обниму.
Дядя Пабло, с которым мы не виделись все двенадцать лет, что меня не было в Чили, даже головы не повернул. С мамой мы встречались в сентябре прошлого года в Мадриде, однако теперь она обнимала меня как постороннего. Поэтому я взял ее за плечи и слегка встряхнул, выводя из ступора.
— Кристина, ты присмотрись. Это же я.
Она пригляделась — и все равно не узнала.
— Нет, я тебя не помню.
— Да как же не помнишь? — корчась от смеха, спросил я. — Я твой сын, Мигель.
Она посмотрела на меня еще раз и побелела как простыня.
— Сейчас в обморок упаду.
Пришлось подхватить ее, чтобы она не потеряла сознание. Дядя Пабло тоже разволновался:
— Вот уж кого точно не ожидал увидеть! Теперь хоть ложись и помирай спокойно.
Я кинулся обнимать его. Седой, закутавшийся в старый плед, он был похож на птицу, хотя на самом деле у нас с ним разница в возрасте всего пять лет. Один раз он женился, потом развелся и с тех пор жил в мамином доме. Он всегда был одиноким и уже в детстве казался маленьким старичком.
— Ну уж нет, дядя, — ответил я. — Сейчас-то зачем умирать? Лучше сходи в погреб и принеси вина, отметим возвращение.
И тут мама уже не впервые поразила меня своим сверхъестественным чутьем.
— Я как раз сделала мастул.
Я не поверил, пока собственными глазами не увидел на кухне готовое блюдо. Еще бы. Мастул в греческих семьях готовят только по большим праздникам, потому что кушанье очень трудоемкое. В основе тушеная баранина с нутом и крупой, похожей на арабский кускус. В том году мать впервые приготовила его без всякого повода, просто по наитию.
Рикардо поужинал с нами и отправился спать, чтобы мы могли посидеть в тесном семейном кругу. Дядя тоже ушел немного погодя, а мы с мамой проговорили до рассвета. Мы с ней всегда легко и много беседовали по душам, тем более разница в возрасте у нас невелика. Она вышла замуж за отца в шестнадцать, а годом позже родился я, поэтому я прекрасно помню, какой она была в двадцать — очень красивой и нежной, и играла со мной не как с ребенком, а как со своей тряпичной куклой.
Она светилась от счастья, что я приехал, но мой костюм ее несколько обескуражил — прежний облик грузчика ей нравился больше.
— Ты на священника похож, — сказала она.
Я не стал раскрывать ни причин своего перевоплощения, ни цели приезда в Чили, поэтому мама считала, что я тут на законных основаниях. О своем путешествии я упоминал вскользь, в том числе чтобы не волновать ее, но прежде всего чтобы не скомпрометировать.
Перед самым рассветом она взяла меня за руку и повела куда-то через двор, освещая себе путь свечой, как в романах Диккенса. Меня ждал самый большой сюрприз за все путешествие. В глубине двора оказался мой кабинет, в точности каким я оставил его в нашей квартире в Сантьяго, уезжая из страны. Со всей обстановкой.
После того как нашу квартиру окончательно разгромили и мы с Эли и детьми вынуждены были перебраться в Мексику, мама наняла знакомого архитектора, и тот, разобрав кабинет по доскам, воссоздал его в нашем фамильном доме в Пальмилье. Он выглядел так, словно я и не уезжал никуда. На привычном месте в привычном беспорядке лежали мои бумаги — ранние театральные работы, черновики сценариев, наброски раскадровки. Тот же воздух, те же запахи — я будто вернулся в тот день и час, когда последний раз стоял в этом кабинете. И тут меня ошеломила горькая мысль: я не знаю, зачем мама воссоздала кабинет — чтобы я чувствовал себя как дома, если вернусь, или чтобы он напоминал обо мне, если я умру в изгнании…
10. Счастливый конец: жандармы приходят на помощь
Возвращение в Сантьяго принесло новые тревоги. Кольцо, сжимающееся вокруг нас все теснее, стало почти осязаемым. «Голодный марш» подавили с особой жестокостью, полиция набросилась на некоторых участников наших съемочных групп, одну камеру разбили. У наших знакомых по работе создалось впечатление, что в уловку с мнимым отъездом никто не поверил, и даже Клеменсия Изаура сравнивала нас со святыми мучениками, брошенными в яму ко львам. Попытки выйти на неуловимого генерала-диссидента разбивались о глухую стену неизменного: «Перезвоните, пожалуйста, завтра». И на фоне таких вот настроений итальянскую группу неожиданно известили, что на одиннадцать часов завтрашнего утра получено разрешение снимать во дворце Ла-Монеда.
Трудно было не заподозрить здесь хитроумную западню. Я сам не возражал пойти на риск, но отправить итальянцев в президентские покои, понимая, что, возможно, загоняешь их в мышеловку, — это совсем другое дело. Они, разумеется, с полным осознанием ответственности и возможной опасности решили все-таки поехать. У французской группы, наоборот, в Сантьяго дел уже не осталось. Поэтому я срочно собрал французов и велел улетать из Чили первым же рейсом, прихватив с собой весь готовый и дожидающийся отправки в Мадрид материал. Они улетели тем же вечером, в тот самый час, когда мы с итальянцами снимали кабинет Пиночета.
Перед выездом в Ла-Монеду я отдал Франки письмо в Верховный суд (которое уже несколько дней возил в чемодане, не решаясь отправить) с просьбой вручить немедленно и лично. Франки мою просьбу выполнил. Еще я оставил ему номера телефонов, выданных Еленой на случай чрезвычайной необходимости. Без четверти одиннадцать он высадил меня на углу Провиденсии, где я встретился с итальянской группой в полном составе, и мы вместе направились во дворец. Как ни парадоксально, в этот раз я переоделся из костюма респектабельного уругвайца в свои джинсы с курткой на кроличьем меху. Трюк этот я проделал спонтанно, глядя, с каким пристрастием досматривают журналистку Грацию, оператора Уго и звукорежиссера Гвидо. У их помощников, напротив, даже документов не спросили, хотя их фамилии тоже значились в разрешении. Этим я и воспользовался — прошел как помощник осветителя, навьюченный кабелями и софитами.
Целых два дня мы снимали в полном покое, под присмотром трех молодых и весьма любезных чиновников, которые время от времени сменяли друг друга. Мы выяснили все, что хотели, по поводу реставрационных работ, поскольку Грация тщательно подготовилась на предмет Тоески и итальянской архитектуры в Чили, чтобы никто не сомневался: других целей для съемки у нас нет и быть не может. Однако военные тоже подготовились на славу. Они со знанием дела рассказывали об истории и значении каждого уголка во дворце, о восстановлении прежнего облика в ходе реконструкции, но при этом проявляли чудеса словесной эквилибристики, избегая упоминаний о событиях одиннадцатого сентября 1973 года. В действительности восстановление велось по самому первоначальному проекту. Одни двери закладывали, другие пробивали, ломали стены, переносили перегородки и убрали неформальный вход с улицы Моранде, через который президент попадал во дворец без почестей, как частное лицо. Перемены оказались такими разительными, что человек, знавший прежний дворец как свои пять пальцев, в новом бы моментально заблудился.
