Гараж можно было найти лишь по торчащей трубе. Сбоку в снегу была прорыта ведущая к дверям глубокая траншея. Тутриль остановился в удивлении: из гаража доносилась музыка — кто-то бил в бубен и пел старинные чукотские плясовые песни.
Потянув на себя тяжелую, обитую облезлыми оленьими шкурами дверь, Тутриль вошел в гараж.
Яркая лампочка горела под потолком. Длинная лампа дневного света прочерчивала стену. Музыка гремела из включенного на полную мощность проигрывателя. Посередине гаража, в пространстве между трактором и вездеходом, Коноп задумчиво танцевал.
Он быстро глянул на Тутриля, выключил проигрыватель и спросил:
— Ехать надо?
Коноп действительно выглядел расстроенным.
— Если надо ехать, то придется подождать, — грустно сказал он, — У меня поломка. Виноват я, конечно, нехорошо, но так получилось…
Коноп беспомощно развел руками.
Он подошел к шкафчику и достал оттуда бутылку.
— Хотите?
— Нет, — ответил Тутриль.
— И я уже больше не хочу, — вздохнул Коноп. — Экимыл… Точно названа.
Он сел. Напротив него — Тутриль.
— Скажи, как быть мне?
— Прежде всего надо протрезветь, — ответил Тутриль.
— Это я знаю, — Коноп махнул рукой. — Раз я сюда пришел, значит, дело пошло на поправку. Вот ты мне скажи: можно ли полюбить плохого человека?
Тутриль пожал плечами.
— Вот я и думаю… Это не любовь, если плохой человек. Это другое. Но тогда что это такое? Вот ты, ученый человек, можешь мне растолковать?.. Не можешь. Научная загадка. Разум говорит: да плюнь ты на все. Я не могу. Всякое у меня было, а это первый раз…
Коноп включил электрический чайник, заварил покрепче чай.
— А может, всего этого не надо? — спросил он совсем другим голосом.
— Чего? — переспросил Тутриль.
— Переживаний, — пояснил Коноп. — Жить, как жили наш предки… Наши отцы и матери.
— Думаешь, у них не было этого? — с сомнением сказал Тутриль.
— Коо. По наружности не скажешь. Или умели скрывать свои чувства.
Коноп пристально посмотрел на Тутриля.
— У тебя тоже что-то случилось?
Тутриль молчал.
— Тогда надо ехать, — просто сказал Коноп и добавил в кружку с крепким чаем сгущенного молока.
— Попей этого, — предложил он. — Очень ободряет.
Хлопнула входная дверь, и в гараже появился Гавриил Никандрович.
Лицо его было хмуро и озабоченно. Он искоса глянул на дымящиеся кружки и как-то неопределенно произнес:
— Чай пьете… Налей и мне.
Некоторое время все трое молча пили чай, усердно и шумно дуя на горячую жидкость.
— Тутрилю ехать надо, — сказал Коноп, ставя кружку на стол.
— А сможешь?
Гавриил Никандрович испытующе посмотрел на него.
— Гавриил Никандрович! Ну с кем не бывает!
Он встал и отошел к вездеходу.
— В ярангу поедете? — спросил Гавриил Никандрович.
— Да, — ответил Тутриль и зачем-то добавил: — Мне надо кое-что записать на магнитофон, уточнить. Интересная статья вырисовывается.
— Понимаю, — кивнул Гавриил Никандрович. — А ему надо в дальнюю охотничью избушку, кое-что забрать. По пути и вас забросит…
— Вы не сердитесь на Конопа, — попросил Тутриль.
— Ведь золото парень! Вот я иногда думаю: может, и хорошо, что он дальше-то и не учится? Вы меня поймите правильно, я не против образования. Но Коноп именно такой и должен быть, какой он теперь. Наверное, для каждого человека природа определила свой предел, при котором он может быть самим собой… Вот, понимаете, есть такие, вроде бы образованные, люди, которые даже учат других, но эта образованность у них вроде какого-то уродливого нароста. Этот нарост они выставляют напоказ, не понимая, что этим они свое исконное, человеческое заслоняют… Ведь главное — это быть человеком! И ценен человек именно своей человечностью… Вы уж извините меня, Иван Оннович, что я так разболтался…
— Что вы! — горячо возразил Тутриль. — Я давно хотел с вами поговорить. И о Токо…
— Токо — мужик трудный, — неопределенно произнес Гавриил Никандрович. — Я его уважаю. Вот он как рассуждает: если мы веками находили пропитание в этих местах, то почему сегодня мы не можем жить здесь?
— Вы думаете, он не прав? — спросил Тутриль.
— Со своей точки зрения он прав, — ответил Гавриил Никандрович, — а с точки зрения государственной…
— Он ведь тоже, так сказать, частичка государства…
— Он так думает, а вот другие за то, чтобы жить на современном уровне, — сказал Гавриил Никандрович.
— За веревочку! — с усмешкой сказал Тутриль.
— А вы не смейтесь, — серьезно возразил Гавриил Никандрович. — Если хотите, то эта пресловутая веревочка может решить многое. Вы никогда не интересовались, почему у сельских жителей часто застужены внутренние органы? Извините за грубость, но если раньше житель яранги обходился ачульхеном в тепле, то теперь он должен в любую погоду отправляться в промерзшую, насквозь продуваемую будочку, которая частенько бывает по крышу занесена снегам!
— Товарищ начальник! — по-военному доложил Коноп. — Машина готова!
— А водитель?
— И водитель, — улыбнувшись, ответил Коноп.
Тутриль пошел собирать вещи.
Отец уже вернулся с охоты.
— А я думал, что ты пойдешь со мной в море, — сказал отец, наблюдая, как сын укладывается.
— Еще успею, — стараясь не глядеть на него, ответил Тутриль.
— Сейчас в море нерпы много, — продолжал Онно. — Пока обратно шел, попадались прямо на льду. Лежат и загорают. Близко подпускают… Письма-то возьмешь с собой?
— Я их уже прочитал.
— Может, нерпятины свежей попробуешь?
— Вездеход ждет.
Мать все же положила в полиэтиленовый мешочек несколько кусков свежего мяса.
— В яранге сварите, — сказала она и спросила: — Надолго едешь?
— Точно не знаю, — ответил Тутриль. — Работу надо сделать.
Он боялся поднять глаза на отца и мать, чувствуя и вину, и стыд… Но уже ничего не мог поделать с собой.
С чувством огромного облегчения Тутриль услышал шум подъехавшего вездехода.
Ныряя в неровностях снежной тундры, вездеход шел, торя новую дорогу после пурги. Коноп, крепко вцепившись в рычаги, смотрел вперед, стараясь угадать под сугробами старую колею. Он повернулся к Тутрилю и сказал:
— Смотрю, кто-то нам навстречу едет.
Собачья упряжка приближалась, и вскоре можно было догадаться, кто сидит на нарте. Коноп притормозил и сказал Тутрилю:
— Думаю, что дальше она тебя повезет.
Тутриль спрыгнул с вездехода, Коноп подал ему вещи — дорожный мешок, магнитофон, — лихо развернул вездеход и, взметывая гусеницами снег, умчался.
Айнана остановила упряжку, сошла с нарты и подошла к Тутрилю.
— Ну здравствуй, — сказал Тутриль и шагнул ей навстречу.
— Вы, наверное, очень рассердились на меня?.. — тихо сказала Айнана. — Наверное, это очень дурно, да?
— Айнана… — хрипло ответил Тутриль.
Токо и Эйвээмнэу сидели у скудного костерика, ожидая, пока закипит чайник. Они не разговаривали, однако хорошо понимали друг друга.
Токо улавливал осуждающие мысли жены и мысленно же возражал ей. Оттого, что слова не произносились вслух, они были убедительны, и Токо радовался тому, что одерживал верх в безмолвном споре с женой.
"Такое не судят со стороны. Тем более если это настоящее, редкое и светлое. Никто в этом не разберется, кроме них самих. Я, может быть, раньше всех заметил в самом зародыше этот росточек. В улыбке Айнаны, в едва уловимом изменении ее голоса. И начал тихо радоваться, потому что всю жизнь привык встречать улыбкой все доброе и хорошее. Верно, у Тутриля жена в Ленинграде. Но когда расцветает подснежник, думают о его сегодняшней красоте, а не о том, что пройдет лето и цветок увянет. Когда рождается ребенок, восклицают: "Да здравствует жизнь!", а не говорят: "Придет время, и он умрет…"
Эйвээмнэу быстро подняла глаза.
"Да, все, что ты говоришь, правда. Но речь идет совсем о другом. Погляди, в каком смятении Айнана. Она места себе не находит. Раньше времени, среди ночи возвратилась из Нутэна, поспала часа два и умчалась в тундру. Может быть, ей нужна помощь, душевный разговор, совет старшего?"
"А ты вспомни, — Токо скользнул взглядом по лицу жены, — ты вспомни, кто нам давал советы? Сами до всего доходили, и, честно говоря, если бы кто-нибудь имел намерение поучать нас, я бы ему показал, как совать нос не в свое дело. Оттого и счастливы были, что все было наше, все было внове. И открытие, пусть давно принадлежащее всему миру, было для нас открытием нового мира. Я не хочу осуждать. Пусть судит сама жизнь, которая и родила это удивительное чувство, и не надо было нарекать его именем, потому что ни одно даже самое великое и громкое слово не может объять его, вместить в себя суть, вобрать все краски и выразить глубину. Оно везде — вне и внутри нас…"
