По крайней мере, он уже не умоляет меня взять его с собой, подумал Кнудсен.
— Пешком тебе понадобится на час больше, — сказал он, — ночью ты дорогу не найдешь. Там много ручьев, болотистых мест, но увидеть их можно только днем. А я должен уйти в море, пока темно.
Грегор кивнул. Он размышлял, не стоит ли сказать Кнудсену еще и последнее: «Я кое-кого приведу с собой. Девушку. Еврейскую девушку. Ты должен захватить и ее». Но он не знал, как Кнудсен отреагирует. Возможно, он просто скажет: «Ладно, чего уж там». Возможно, спасение девушки подвигнет его к чувствам, которых спасение деревянной фигуры, именуемой им «идолом», так и не смогло вызвать. Но было вовсе не исключено, что он взорвется, что появление нового лица окажется для него чем-то невыносимо трудным, невозможным, что акция, на которую он нехотя согласился, тем самым станет для него слишком сложной, слишком опасной и уж совсем непонятной. И если Грегор это ему сейчас скажет, то он даст Кнудсену возможность в последний момент бросить все к черту. Риск, что Кнудсен откажется, если потребовать от него еще чего-то, был слишком велик. Ничего не оставалось, кроме как пойти на другой риск: поставить Кнудсена перед фактом. Грегор повернулся и шагнул на твердую почву набережной.
— Значит, до встречи, — сказал он Кнудсену. Тот не отвечал. Грегор прошел вдоль стенки набережной; на сей раз он внимательно следил за тем, чтобы не попасть в яркий, точно очерченный круг света.
Кнудсен сунул трубку в карман и открыл люк в помещение, где находился мотор. Он спустился вниз и проверил наполнение бака и батарею. Поднимаясь наверх, он увидел юнгу, вразвалочку направляющегося к причалу.
— Пошевеливайся, — сказал Кнудсен, когда юнга подошел ближе, — мы отправляемся.
— Да уж давно пора, капитан, — ответил юнга.
В слово «капитан» он вложил столько деланной симпатии, что дерзость прозвучала, скорее, почтительно. Они отвязали канат и отманеврировали «Паулину» от причала. Потом Кнудсен запустил мотор и включил бортовые огни. Мотор сначала поплевал немного, потом, издавая знакомое «тук-тук-тук», медленно и постепенно перешел к привычному числу оборотов; Грегор слышал все это, находясь на площади у гавани, звук врезался в тишину, разбиваясь о стены домов и медленно отдаляясь; это был единственный звук, если не считать налетавших со свистом порывов ветра, пронзительных, как сигнал тревоги, с диким воем исчезающий где-то в открытом море.
Кнудсену эти свистки не казались такими пронзительными, но он чувствовал мощные порывы ветра и думал: нелегко им будет сегодня грести, юнге и этому парню из ЦК. Юнга как раз исчез в люке, ведущем в моторное помещение. Кнудсен обернулся и посмотрел на Рерик.
В этот момент на набережной погасили дуговые лампы. Какое-то мгновение гавань была абсолютно черной. Над чернотой в ту же секунду возникли, подобно чудовищам, башни, абсолютно нагие, в ослепляющей яркости красного цвета, этакие залитые кровью гиганты, вновь выпрямившиеся в своем смертельном бою, чтобы рухнуть на город, на черноту у их ног. Но в следующий миг рука у распределительного щита электростанции Рерика сделала еще одно движение и погасила прожектора, и как по мановению волшебной палочки гиганты исчезли, угасли в одно мгновение, оставшись в памяти красной молнией, за которой из темноты должны последовать долгие мощные раскаты грома.
Кнудсен посмотрел на часы: они показывали одиннадцать.
ЮНГА
Я должен взять на борт пассажира, размышлял юнга, пассажира, которого никто не должен видеть, иначе шкипер не послал бы меня за ним ночью через залив. Что-то происходит, подумал он возбужденно, впервые здесь что-то происходит. Вот почему Кнудсен так долго торчал в гавани — он ждал пассажира. Юнга проверил контакты на распределительном щитке и поднялся наверх; он посмотрел на Кнудсена, стоявшего у руля. Может, спросить его, подумал юнга, что все это значит, почему он берет на борт пассажира. Но он еще никогда ни о чем не спрашивал Кнудсена, и хотя он чувствовал, что Кнудсен, возможно, ему и ответит, он так и не решился спросить. Кнудсен выглядел таким же хмурым, как обычно, но юнга догадывался, что происходит что-то важное и что Кнудсен впервые зависит от него. Нет, именно сейчас я не стану его спрашивать, подумал юнга. Но он был полон волнения и любопытства.
ХЕЛАНДЕР
Когда доктор Фреркинг ушел, он почувствовал облегчение. Неожиданно для самого себя он решился все-таки вызвать врача сегодня; он убедил себя, что именно сегодня должен получить полную ясность, и Фреркинг поставил все на свои места: стало ясно, что пастору грозит серьезная опасность. Наклонившись над культей, врач сказал: «Вы должны сегодня же вечером поехать к профессору Гебхардту в Росток. Я позвоню ему и попрошу, чтобы он безотлагательно занялся вашей ногой». «Операция?» — спросил пастор. — «Операцией это нельзя назвать. Надо удалить дикое мясо и края раны и попробовать инъекции инсулина. Операция в данном случае уже невозможна».
Фреркинг откинулся на спинку стула. Они посмотрели друг на друга. Культя лежала между ними, словно кусок чужой плоти. Культя была слишком короткая. В свое время пастору ампутировали ногу почти под самым тазом. И потому уже нельзя было отрезать еще часть ноги, чтобы остановить процесс, ползущий вверх. Речь шла о жизни и смерти. Хеландер уже хотел было спросить, как Фреркинг оценивает перспективы исцеления, но раздумал. Врач сказал «попробовать» и «уже невозможна». Все было ясно. В лучшем случае Фреркинг попытался бы отшутиться, выдав одну из своих медицинских присказок: «Выдюжит больной — значит, поживет, ну а коль не выдюжит, то, знать, помрет», или что-то в этом духе. Или: «Все зависит от пациента». Фреркинг был хороший врач — он умел произносить свои волшебные заклинания так, что хотелось ему верить. Хороший пастор действовал так же. О медицинских и религиозных истинах и правдивости предсказаний речь уже не шла; люди хотели слышать от врачей и пасторов волшебные заклинания, формулы надежды.
— Я пришлю вам машину из городской больницы, — сказал Фреркинг. — Вы не можете ехать поездом.
Машина «Скорой помощи»? Это слово вырвало пастора из его размышлений.
— Нет- нет, не надо! Это вызовет слишком много толков в городе. Я закажу такси.
— Как хотите. — Врач поднялся. — Тогда я пойду и созвонюсь с клиникой в Ростоке.
Поблагодарив, Хеландер стал прислушиваться к шагам Фреркинга, к перешептыванию внизу с экономкой, к звуку хлопнувшей двери отъезжающей машины. Какое-то время он неподвижно сидел, освещенный светом торшера, потом стал снова пристегивать протез и натягивать брюки. После этого он повязал галстук и надел длинный, в три четверти, черный сюртук, который превращал его костюм в облачение священника. И тогда он почувствовал облегчение.
«Не откладывая, прямо сегодня вечером в Росток, Гебхард должен заняться вашей ногой» — вот что мне хотелось услышать от Фреркинга, подумал Хеландер. Я хотел ясного возвещения смертельной опасности, я жаждал уверенности, но не только ее, а и вмешательство высшей силы. Поэтому я не стал откладывать консультацию Фреркинга на завтра, а попросил его приехать ко мне незамедлительно. Кстати, завтра у меня уже не будет возможности проконсультироваться с ним. Остаться здесь на эту ночь означает спасти Послушника. Спасти Послушника означает: завтра утром меня заберут. В концлагерь, со смертельной раной. Доктор решил проблему за меня: немедленно в Росток, немедленно к профессору Гебхардту, немедленно схватиться за соломинку. Высшая сила приняла решение: койка в клинике вместо мученичества. У Хеландера была причина испытывать чувство облегчения.
Он еще точно помнил тот момент, когда изменил свое решение сначала устроить судьбу деревянной фигуры, а уж потом просить о помощи врача. Это произошло, когда я вчера вернулся из церкви, подумал пастор, после того как поговорил с Кнудсеном и этим молодым человеком, который назвался Грегором. Мне вдруг стало страшно. Когда я вернулся в свой пасторский дом, там была тишина. И тишина в доме была лишь отражением тишины в церкви, тишины во всем городе. Это не значит, что стало еще тише, чем все последние годы, но никогда он не находил тишину столь невыносимой.
Собственно, «тишина» — неточное слово. Где-то он однажды прочитал, что инженеры теперь в состоянии конструировать помещения с полной звукоизоляцией. Это было точнее. С тех пор как победили эти, город, церковь и дом пастора превратились в помещения с полной звуковой изоляцией, лишенные даже эха. Нет, это произошло не тогда, когда власть захватили эти, а тогда, когда нас покинул Господь. Господь не считает нужным присутствовать среди нас, с насмешкой и ожесточением подумал пастор. Возможно, у него есть более неотложные дела. А может, он просто отдыхает, бездельничает. Во всяком случае, нас, в Рерике, он не посещал уже много лет. Даже пару знаков не счел нужным написать на стене церкви, какое-нибудь короткое послание невидимыми чернилами, которое мог бы расшифровать только я, нет, ничего не появилось на красной кирпичной стене церкви Св. Георга.
