— Знаешь, что мне часто вспоминается? — сказал Камье.
— Дождь идет, — сказал Мерсье.
— Козел, — сказал Камье.
Мерсье недоуменно смотрел на Уотта.
— День занимался, — сказал Камье, — и моросило.
— Где я видел раньше этого малого? — сказал Мерсье. Он отодвинул стул, склонился и стал всматриваться в лицо, затененное шляпой.
— Старый Мэдден тоже—, — сказал Камье.
Вдруг Уотт выхватил трость Камье, прямо вырвал, поднял ее вверх и обрушил, в приступе ярости, на соседний столик, где человек с бакенбардами сидел себе тихо перед пенящейся кружкой, читал газету и курил трубку. Случилось то, что и должно было случиться, стеклянная столешница разлетелась в осколки, трость сломалась пополам, кружка перевернулась, а человек с бакенбардами опрокинулся невредимым назад, все так же сидя на стуле, с трубкой в зубах и последними новостями в руках. Кусок трости, оставшийся в его руке, Уотт тотчас же метнул в стойку, где тот сбил некоторое количество бутылок и стаканов. Уотт дождался, пока стихнет весь этот лязг и грохот, потом завопил:
— Ебаная жизнь!
Мерсье и Камье, словно приведенные в действие от одного провода, поспешно осушили стаканы и кинулись к выходу. Благополучно туда добравшись, они оглянулись. Сдавленный рев на мгновение вырвался из общего гвалта:
— В жопу Квина[54]!
— Дождь идет, — сказал Камье.
— Я тебе говорил, — сказал Мерсье.
— Тогда прощай, — сказал Камье.
— Ты не мог бы часть пути пройти со мной? — сказал Мерсье.
— Какого пути? — сказал Камье.
— Я живу теперь по ту сторону канала, — сказал Мерсье.
— Мне не по пути, — сказал Камье.
— Там есть вид, который разобьет тебе сердце, — сказал Мерсье.
— Слишком поздно, — сказал Камье.
— Выпьем по последней, — сказал Мерсье.
— Не на что, — сказал Камье.
Мерсье опустил руку в карман.
— Нет, — сказал Камье.
— У меня хватит, — сказал Мерсье.
— Говорю тебе, нет, — сказал Камье.
— Словно арктические цветы, — сказал Мерсье. — Полчаса — и их нет.
Они молча дошли до конца улицы.
— Здесь мне направо, — сказал Мерсье. Он заколебался.
— Что с тобой? — сказал Камье
— Колеблюсь, — сказал Мерсье.
Они повернули направо. Камье на тротуаре, Мерсье в водосточном желобе.
— В жопу кого? — сказал Камье.
— Мне послышалось, Квина, — сказал Мерсье.
— Должно быть, кто-то несуществующий, — сказал Камье.
Виски, в конечном счете, им помогло. Они неплохо продвигались, для их возраста, Камье мучительно не хватало его трости.
— Пропала трость, — сказал Камье. — А это была моего отца.
— Ни разу не слышал, чтобы ты об этом говорил, — сказал Мерсье.
— Если вспомнить, — сказал Камье, — мы слышали себя говорящими о чем угодно, только не о себе самих.
— Нам это не удавалось, — сказал Мерсье, — признаю. Он на мгновение задумался, затем произнес такой отрывок: — Мы, пожалуй, могли бы.
— Какое гиблое место, — сказал Камье. — Не здесь ли мы потеряли наш сак?
— Недалеко отсюда, — сказал Мерсье.
Меж высокими старинными домами бледная полоска неба представлялась даже более узкой, чем улица. Ей полагалось бы, напротив, представляться более широкой. Это ночь исполняла свои маленькие трюки.
— Все… более-менее теперь? — сказал Мерсье.
— Прости? — сказал Камье.
— Я спросил все ли, ну, знаешь, более-менее, с тобой, теперь.
— Нет, — сказал Камье.
Несколько мгновений спустя глаза его наполнились слезами. Старые люди довольно легко ударяются в слезы, вопреки тому, чего можно было бы ожидать.
— А ты? — сказал Камье.
— Тоже, — сказал Мерсье.
Домов становилось все меньше, улицы становились все шире, небо просторнее, они снова могли видеть друг друга, им нужно было лишь головы повернуть, одному налево, другому направо, всего лишь поднять головы и повернуть их. Затем внезапно все развернулось перед ними, как бы пространство зазияло, а земля смешалась с с тенью, отброшенной ею в небо. Но такого рода отвлекающие моменты долго не длятся, и вот они уже снова подавлены своим положением, двух стариков, один длинный, другой коротышка, на мосту. Сам-то по себе мост был очарователен, если послушать знатоков. Очаровательный, очаровательный мост. А почему бы и нет? Назывался он, как бы там ни было, Шлюзовый мост, и назывался так совершенно справедливо, стоило перегнуться через перила, чтобы на этот счет рассеялись всякие сомнения.
— Вот мы и пришли, — сказал Мерсье.
— Пришли? — сказал Камье.
— Под конец как на крыльях летели, — сказал Мерсье.
— И где твой вид? — сказал Камье.
— У тебя глаз нет? — сказал Мерсье.
Камье вглядывался в разные горизонты, как всегда destrorsum[55].
— Не торопи меня, — сказал он. — Попробую еще раз.
— С берега лучше видно, — сказал Мерсье.
— А какого хера мы тогда торчим здесь наверху? — сказал Камье.
— У тебя нет сил еще на пару шагов?
Они сошли на берег. Там была скамейка со спинкой, готовая подхватить их. Они сели.
— Ну вот, — сказал Камье.
На канал тихо падал дождь, к немалому огорчению Мерсье. Но высоко над горизонтом облака растрепались в длинные черные пряди, тонкие, словно распущенные волосы плакальщиц. Природа в наиглубочайших своих проявлениях.
Я вижу сестру-соузницу нашу Венеру, — сказал Камье, — идущую ко дну среди останков небокрушения. Я надеюсь, ты не этого ради сюда меня приволок.
— Дальше, дальше, — сказал Мерсье.
Камье сделал из ладони козырек.
— Дальше к северу, — сказал Мерсье. — К северу, я сказал, не к югу.
— Подожди, — сказал Камье.
Немного туда, немного сюда.
— Это и есть твои цветы? — сказал Камье.
— Ты видел? — сказал Камье.
— Я видел несколько слабых отблесков, — сказал Камье.
— Тебе нужно приноровиться, — сказал Мерсье.
— Я мог бы увидеть и получше, если бы надавил себе пальцем на глаз, — сказал Камье.
— Блаженные Острова древних, — сказал Мерсье.
— Не много же им было надо, — сказал Камье[56].
— Ты подожди, — сказал Мерсье, — ты лишь едва увидел, но ты никогда теперь не забудешь, и ты вернешься.
— Что это за мрачная домина? — сказал Камье.
— Больница, — сказал Мерсье. — Кожные заболевания.
— Самое то для меня, — сказал Камье.
— И слизистой оболочки, — сказал Мерсье. Он навострил уши. Не все уж так — до воя — нынче вечером.
— Должно быть, еще слишком рано, — сказал Камье.
Камье поднялся и пошел к воде.
— Осторожно! — сказал Мерсье.
Камье вернулся на скамейку.
— Помнишь попугая? — сказал Камье.
— Я помню козла, — сказал Камье.
— У меня такое чувство, что он умер, — сказал Мерсье.
— Мы не много встречали животных, — сказал Камье.
— У меня такое чувство, что он уже был мертв в тот день, когда она нам сказала, что выпустила его за городом.
— Он не стоит твоей печали, — сказал Камье.
Он подошел второй раз к воде, некоторое время сосредоточенно всматривался в нее, затем вернулся к скамейке.
— Ну, — сказал он, — я должен идти. Прощай, Мерсье.
— Спокойного сна, — сказал Мерсье.
Оставшись один, он смотрел, как гаснет небо и темнота становится полной. Он не отрывал глаз от поглощенного горизонта, ибо знал по опыту, на какие тот еще способен последние судороги. И в темноте он мог также лучше слышать, мог слышать звуки, которые долгий день скрывал от него, человеческие шепоты, например, и дождь на воде.
1946
Принято считать, что фамилии персонажей Беккета — особенно Беккета до «Годо» — чаще всего значащие, и что это важно для правильного понимания его сочинений. Так что придется каждую проверять. Относительно Мерсье и Камье результаты таковы: Camier по-английски в точности не значит ничего, а отсылать может разве что к широчайше употребительному глаголу to come во всем спектре значений от тривиального «приходить» до тех, что связаны с эякуляцией и оргазмом. Mercier может корреспондировать с английским Mercy — милосердие, по-французски-же Mercier — продавец галантереи, и герой поговорки a petit mercier petit panier, близкой по смыслу к русской «по одежке протягивай ножки». Если существует еще и «низовое» французское значение, то, по логике вещей, оно должно быть связано с подглядыванием за переодевающимися женщинами, фетишизмом — но тут уже домыслы переводчика. Как бы там ни было, никакой добавочной краски последующему повествованию «нагруженность» имен двух главных персонажей не придает. И посему, вместо того, чтобы предлагать читателю удерживать в голове какую-нибудь монструозную, и притом весьма сомнительную, конструкцию типа «Галантерейщик и Спускалкин», волевым решением объявим эти две фамилии не намекающими ни на что. Другое дело, что их крепко соединяет друг с другом созвучие, явно характерное именно для комической пары, и тут аналогию искать недолго: Пат и Паташон, тем более что и комплекция у наших героев соответствующая. Но мне почему-то на ум приходят Горбунов и Горчаков из Бродского, только без наших длиннот и согласного косноязычия. Мерсье и Камье, Мерсье и Камье…
