Анни даже захлопала в ладоши.
— Ой, мне бы очень хотелось.
Они направились к маяку, Мэри задержалась только на минуту, чтобы взять корзинку с черникой, которую она собрала утром.
Мэри все еще могла подняться на самый верх всего с одной или двумя остановками, чтобы перевести дух и дать отдых ногам. Анни тоже пришлось остановиться, или она только сделала вид, что устала, чтобы смотрительница не чувствовала себя такой старой. Мэри привела ее в ламповую, где огромные линзы занимали почти все пространство, так что людям там места почти не оставалось.
— О боже! — задохнулась от восторга Анни. — Я никогда в жизни не видела так много стекла в одной комнате. — Она посмотрела на Мэри. — Я так люблю стекло. И это просто фантастика.
Мэри позволила ей забраться внутрь фонаря через отверстие, оставшееся на месте одной линзы, разбившейся несколько лет назад в шторм. Анни медленно совершила полный круг, обозревая окрестности, и Мэри знала, что она видит картинку вверх ногами из-за кривизны линз.
Ей пришлось долго уговаривать Анни отойти от стекла и спуститься на предыдущий уровень, откуда был выход на галерею. Они сидели на теплом чугунном полу, и Мэри показывала Анни интересные места вдалеке. Анни сначала молчала, переполненная эмоциями, и Мэри видела, как ее глаза наливаются слезами от красоты пейзажа внизу. Именно тогда она узнала, что у Анни слезы близко.
Они провели наверху добрых два часа. Мэри забыла об окнах, которые мыла в ламповой. Она рассказывала Анни о Кейлебе, о том, как ей нравилось сидеть на галерее с мужем. Они провели на Киссривер не один десяток лет, и все-таки пейзаж им не надоел. К тому времени Кейлеб уже долгих десять лет лежал в могиле, и, поговорив с Анни, очень внимательно слушавшей ее, Мэри вдруг особенно остро почувствовала, как мало у нее друзей, как ей не хватало общества. Почему-то она рассказала Анни об Элизабет.
— Ей очень не нравилось наше уединение, она ненавидела меня и отца за то, что мы заставляем ее жить здесь. Когда ей исполнилось пятнадцать, она просто сбежала. Бросила школу и вышла замуж за человека из Шарлотты, который был на десять лет старше ее. Она переехала туда и даже не прислала нам своего адреса. Я однажды ездила туда, пыталась ее найти, но все впустую. — Мэри посмотрела на синий горизонт. — Эта девочка разбила нам сердце. — И почему она рассказывает об этом совершенно незнакомой молодой женщине? — Теперь нашей Элизабет уже сорок пять. — Мэри покачала головой. — Мне до сих пор с трудом верится, что у меня есть дочь сорока пяти лет.
— Может быть, вам еще не поздно помириться с ней, — предположила Анни. — Вы знаете, где она сейчас?
Мэри кивнула.
— У меня есть ее адрес, прислала подруга Элизабет. Я слышала, что несколько лет назад муж Элизабет умер, так что теперь она, наверное, живет одна. Я пишу ей пару раз в год, но она мне ни разу не ответила.
Анни нахмурилась.
— Ваша дочь не понимает, насколько ей повезло, что у нее есть мать, которая о ней беспокоится и которая ее любит. Она не знает, от чего она отказалась.
Мэри почувствовала, как у нее защемило в груди. Она достала пачку сигарет из кармана брюк, вытащила сигарету, закурила, прикрывая огонек зажигалки ладонью и глубоко втягивая дым. Мэри давно не позволяла себе думать об Элизабет, и теперь ей было так больно, что она сразу заговорила на другую тему с молодой женщиной, с которой делила галерею. Руки и губы Анни посинели от черники, и этот цвет совсем не гармонировал с цветом ее волос.
— Откуда ты родом? — спросила Мэри. — Откуда у тебя такой акцент?
— Я из Бостона, — улыбнулась Анни.
— Понятно, — кивнула Мэри. Новая знакомая говорила, как все Кеннеди, проглатывая слова.
— У меня очень богатая семья, — Анни катала ягоду двумя пальцами. — Мой отец кардиохирург. Люди приезжают со всего света, чтобы он их проконсультировал.
В ее голосе звучала гордость и что-то еще. Возможно, зависть.
— Я давно не виделась и с ним, и с матерью.
— Почему так? Анни пожала плечами.
— Ну, они невероятно заняты. У отца практика, а у матери ее благотворительность, клуб цветоводов и все такое. У них никогда не было времени для меня. Я единственная дочь, но думаю, что они обо мне редко вспоминали. Родители просто откупались от меня. У них так много денег, что они не знали, что с ними делать. Я могла получить все, что захочу. То есть любую вещь, я хотела сказать. — Анни отвернулась на мгновение. — Я не стану так воспитывать сына. Никогда.
После этой первой встречи Анни частенько навещала Мэри, иногда приводила с собой своего очаровательного малыша, иногда нет. Мэри ждала этих визитов и порой ловила себя на том, что прислушивается, не раздастся ли шум маленького красного «Фольксвагена», на котором ездила Анни, или посматривала в сторону грунтовой дороги, если была наверху. Анни привозила домашний хлеб или домашнее печенье, а иногда и полный обед. Мэри выговаривала ей за это:
— Ты, детка, не должна тратить на меня свои деньги.
Но Анни всегда отвечала, что это не стоило ей ни гроша или что невежливо приезжать с пустыми руками. Но хотя Анни и была из богатой семьи, Мэри видела, что у нее самой с деньгами туговато. Мужу Анни приходилось много работать, он часто дежурил по ночам, ездил на материк на фермы, лечил коров, лошадей, коз. На самой Внешней косе работы для ветеринара было мало.
Через несколько недель после их знакомства Служба заповедников завела разговор о том, что намерена взять под свою опеку Киссриверский маяк. Поползли слухи. Говорили, что узкую дорогу заасфальтируют, а дом смотрителя превратится в достопримечательность для туристов.
Впервые за всю жизнь Мэри стала плохо спать. Она знала, что ее ждет, и не удивилась, когда однажды представитель Службы заповедников явился к ней и сообщил, что в ее услугах они больше не нуждаются. Так что Мэри придется уехать. Ей помогут с переездом, продолжал он, но на этом месте она просто захлопнула дверь у него перед носом.
Анни узнала об этом и занялась этой проблемой еще до того, как об этом поставила в известность Мэри. Она собирала подписи под петицией, привлекла журналистов. Она даже появилась на пороге у Мэри с телевизионщиками. Анни сделала все возможное, это был неистовый, хотя и плохо организованный, крестовый поход. К тому времени, как все закончилось и Мэри получила разрешение оставить за собой половину домика смотрителя, все на Косе знали имя Анни так же хорошо, как и имя Мэри Пур.
— Давайте-ка, Мэри, пересаживайтесь в ваше кресло. Пора ужинать.
Мэри почувствовала, как кто-то тянет ее за рукав. Она открыла глаза и увидела Гейл, одну из девушек, работающих в доме престарелых. Она держала в руках трость Мэри.
— Молодой человек все еще здесь? — спросила Мэри, глядя на улицу. Потом она вспомнила, что видела, как он сел в машину и уехал.
— Нет, Мэри. Ваш посетитель уехал час назад.
— Он еще вернется, — сказала Мэри, вставая и морщась от боли в левой ноге. — Он обязательно вернется.
Алек мог проявить пленку в любой день недели, но Он дождался субботы и только тогда отправился в мастерскую Тома Нестора. Уже паркуя машину, он признался себе, почему медлил. Ему снова хотелось увидеть Оливию Саймон. Всю неделю Алек ловил себя на том, что мысленно разговаривает с ней, рассказывает ей об Анни то, что остальным его знакомым уже надоело слушать. Он всегда мог поговорить с Томом Нестором, но горе Тома оставалось почти таким же острым, как и его собственное, и это не нравилось Алеку. Ему не хотелось ни с кем делить память о своей Анни.
Оливия сидела за рабочим столом. Она низко наклонила голову и надела очки Анни. Алек привык видеть на этом месте свою жену. У него едва не оборвалось сердце, когда еще на прошлой неделе он увидел Оливию в очках Анни, но так и не сумел придумать веского основания для того, чтобы Оливия не могла ими пользоваться.
Оливия держала паяльник и кусочек припоя. Том нагнулся над ней, наблюдал за ее работой и давал советы. Над его головой в воздухе висело облако дыма. Том никогда не курил в мастерской, пока Анни была жива.
Нестор поднял голову, как только Алек закрыл за собой входную дверь, и поздоровался:
— Привет, Алек.
Оливия оторвалась от работы и улыбнулась.
— Привет, — ответил он, подошел к столу и взглянул на фрагменты стекла. — Над чем работаете? — спросил он Оливию.
Она протянула ему листок миллиметровки, и Алек принялся изучать рисунок, набросанный фломастером, — прямоугольник, содержащий фрагменты разной формы и цвета. Он отметил простоту замысла и удовольствие, написанное на ее лице.
— Она просто рождена для этого, — заметил Том, кивком указывая на Оливию.
— Я всего лишь новичок, — не согласилась со своим наставником Оливия, и ни Том, ни Алек не стали с ней спорить.
Алек легонько похлопал ее по плечу, и Оливия снова подняла на него глаза, почти такого же яркого зеленого Цвета, что и оправа защитных очков.
