Человек писал стихи.
Всю почти жизнь.
Уважьте – не судите строго.
Прощай, Подол. Шальная колесница
Бандитов и ревнителей миров.
Прощай, Подол. Еврейская столица –
Прибежище старух и босяков…
Прощай, Подол. Архангелы из детства,
Благословите плоть мою и кровь.
Прощай, Подол, бесценное наследство,
И жизнь моя, и слезы, и любовь.
Шли неприметной тропой по лесу…
…оглядывали придирчиво свои владения.
Лес под Звенигородом огромен.
Занимателен и добычлив.
– Смотри, – говорил, – крылышко на тропе. От крапивницы. Давай собирать крылышки от бабочек.
Сын – пятилетний – с интересом:
– Давай.
Птица, должно быть, подхватила на лету или паук оплел, а крылышком побрезговали, и оно опустилось с высоты, кружась и тускнея, потому как перестало быть бабочкой.
Собирателю такие не нужны.
Шли дальше.
– Смотри, – показывал, – хвост на тропе. От белки. Давай собирать беличьи хвосты.
С большим интересом:
– Давай.
Кто же ее подловил, такую шуструю? Кто хвост откинул за ненадобностью, рыжевато пушистый? Очень оно заманчиво – их отыскивать, но сколько в лесу хвостов от белок?
Коллекцию не соберешь.
Шагали дальше.
– Смотри, – говорил, – сыроежка. Давай собирать грибы.
Нехотя:
– Ну, давай.
Грибом не удивишь…
В летние месяцы мы жили под Звенигородом, из года в год.
У нас был домик о две комнаты, в каждой по камину, и в дождливые вечера я их растапливал, чтобы детям было сухо, тепло, покойно ночами.
Камины требовали дров, а потому брал в руки топорик, ходил по лесу в поисках сухостоя. Набирал пару-тройку лесин, рубил на поленья, глядел на огонь в блаженном состоянии покоя.
Лес начинался сразу за поселком, был замечательный; пройду и теперь с закрытыми глазами, отыщу прежние грибные места, которых немало. Ходил в одиночку, ходил и с отставным генералом, заядлым грибником; обнаружили семейство опят под завалом ветвей, и "отец солдатам" удерживал меня за ноги, зависшего над пнем посреди бурелома, чтобы собрать с него богатый урожай.
После долгого удачного похода, когда корзина с добычей оттягивала руку, проваливался в беспробудный сон, и виделись белые грибы в туго надвинутых шапках, подосиновики в красных колпаках, маслята посреди усохшей хвои, лисички – брызгами желтизны на траве; хороводились в сновидении опята на тонких ножках, кучками и поодиночке.
Приезжали приятели из города, и пока они добирались до нас – электричкой и двумя автобусами, в камине горел огонь, на огромной сковороде жарились грибы в сметане, от их аромата выделялась голодная слюна и подводило живот.
А под бугром текла Москва-река, неспешное ее верховье, еще не загаженное отходами огромного города.
Лодка на привязи у дальних береговых кустов. Книга в руках. Струи за бортом. Безлюдье. Ленивое мое блаженство.
Не отвлекайся от темы, сочинитель…
Вова был наш сосед.
С дачи напротив.
Вокруг было полно подростков, которые буйствовали во дворах и на улице, и только тринадцатилетний Вова сидел над книгой, изучая войну 1812 года. Знал в подробностях дислокацию войск в Бородинском сражении и под Красным, рассказывая про отступление французов, смаковал с наслаждением:
– И отошли восвояси с великим срамом...
Ребята придумали ему прозвище – Челюстной, но я до сих пор не знаю, откуда оно взялось. Спрашивал сына, и он не знает.
Вову распирали полученные знания.
Ему требовался слушатель, а потому приходил ко мне – рассказать про амуницию драгуна, гусара, кирасира и улана. Какие петлицы на воротнике, каков обшлаг рукава, у кого доломан с кивером, кто шел в бой с шашкой, а кто с палашом и огнестрельным штуцером, как выглядели литаврщики и штаб-трубачи, призывавшие к атаке.
Явился однажды бледный, взъерошенный, выкрикнул запальчиво:
– Ненавижу Каховского! Который убил Милорадовича, героя войны двенадцатого года!..
Раскрыл старую книгу, прочитал надпись с надгробия, дрожа от волнения:
– "Здесь покоится прах генерала от инфантерии, всех российских орденов и всех европейских держав кавалера графа Михаила Андреевича Милорадовича…".
Сидели на скамейке, которую я соорудил, листали книгу, побывавшую во многих руках. Вычитали сообща: в день восстания декабристов Милорадович, генерал-губернатор Санкт-Петербурга, получил две раны – пулевую от дворянина Петра Каховского и штыковую от князя Евгения Оболенского. В завещании повелел отпустить на волю своих крепостных крестьян; когда раненого уносили с площади, кто-то украл его ордена.
Выяснили заодно, что Милорадович сходился в боях с турками и войсками Бонапарта, победоносно вошел в Париж, получил титул графа Российской империи и выбрал такой графский девиз: "Прямота моя меня поддерживает".
– Noblesse oblige, – блеснул я латинской фразой. – Благородство обязывает.
Вове фраза понравилась.
– Это я запомню, – пообещал.
Много лет прошло с той поры.
Володя повзрослел, редактировал журнал про оружие и униформу российской и советской армии, про знаки различия родов войск, награды, знамена, амуницию и прочее. Он передал мне привет, а я тут же вспомнил Вову Челюстного, бледного, дрожащего от волнения: "Ненавижу Каховского!.."
Заглянул в Интернет, обнаружил из воспоминаний, каков бывал в бою Михаил Андреевич Милорадович:
"Вот он, на прекрасной, прыгающей лошади, сидит свободно и весело. Лошадь оседлана богато: чепрак залит золотом, украшен орденскими звездами. Он сам одет щегольски, в блестящем генеральском мундире; на шее кресты (и сколько крестов!), на груди звезды, на шпаге горит крупный алмаз...
Он разъезжал на поле смерти, как в своем домашнем парке... Пули сшибали султан с его шляпы, ранили и били под ним лошадей, он не смущался; переменял лошадь, закуривал трубку, поправлял свои кресты и обвивал около шеи амарантовую шаль, которой концы живописно развевались по воздуху…
Французы называли его русским Баярдом; у нас, за удальство, немного щеголеватое, сравнивали с французским Мюратом. И он не уступал в храбрости обоим…"
Добавим к этому, что Пьер де Баярд – французский полководец начала шестнадцатого века, которого первым назвали "рыцарь без страха и упрека".
– Noblesse oblige, – сказал бы Вова Челюстной. – Благородство обязывает.
Он был холостым, неухоженным…
…наш гость из Москвы.
Жил как попало. Ел что придется. Зарабатывал, вроде, достаточно, но доходы утекали ручейком.
Сережа дружил с нашим сыном, еще с дачных времен – приютили у себя на неделю, не могли отказать.
После еды ложился на диван в выделенной ему комнате, оглядывал беленый потолок, светлую мебель, вздыхал от удовольствия – мы вздыхали за кампанию.
Было лето. У Тамары – каникулы. Баловала гостя разнообразным питанием, которое уплетал с завидным аппетитом, – не могли наглядеться.
Он был прозелитом, наш Сережа, категоричен и упрям, со стремлением обратить в свою веру. После завтрака уходил в Старый город, посещал святые христианские места, возвращался к вечеру, воодушевленный увиденным.
За ужином начинались разговоры.
– Перед вторым пришествием Иисуса, – говорил Сережа, – евреи обратятся в христианство.
– Все? – спрашивали.
– Все, – отвечал без колебаний.
– И мы?
Не хотел отвечать на прямой вопрос, говорил уклончиво:
– Исключений не будет…
В один из вечеров вернулся из города удрученный, подавленный.
Сидел молча за ужином.
Жевал без охоты.
Без интереса смотрел телевизор.
Спросили:
– Что случилось, Сережа?
Сказал:
– Был у Стены Плача. Смотрел на евреев, которые там молились. Долго смотрел…
– И что?
Выговорил через силу:
– Эти не обратятся…
Рушился мир, надежно выстроенный.
Утекала уверенность.
Ходил взад-вперед по коридору. Каменел на балконе, разглядывая город в отдалении. Вернулся в комнату, произнес неуверенно:
– Но чудо…
Подхватил, обрадованный:
– Случится чудо! И евреи обратятся в христианство.
С тем и уехал…
Теперь он женат, наш Сережа. У него дети.
Уют в доме. Еда на столе. Доходов, как всегда, не хватает, но это – беда общая, межпланетная.
Встретить бы его теперь.
Снова услышать:
– Перед вторым пришествием Иисуса евреи обратятся в христианство.
Ответить словами Бори Кугеля, героя моей книги:
– У нас еще первого пришествия не было.
Разъяснить по его примеру:
– Перейду в вашу веру‚ явлюсь в иной мир, сойдутся Кугели давних времен, обступят, покачают головами: "Что же ты‚ Боря?.." Обстоятельства‚ скажу‚ таковы. Удивятся Кугели: "Какие у вас обстоятельства? Обстоятельства были у нас. Это мы держались до последнего. Нам заколачивали гвозди в глаза. Ах‚ Боря‚ Боря!.."
